Был ли "негодным" сын Петра I? Царевич Алексей. Роковая любовь к крепостной шпионке

Иван-царевич в Европе 11 мая поездом из Кенигсберга они прибыли в столицу Германии. Берлин начала 20-х гг. не зря называют «русским Берлином». Там обосновалось множество русских: эмигранты, белогвардейцы, а также множество интеллектуалов с советскими паспортами, но

Глава 1 Алексей Петрович Антропов Алексей Петрович Антропов (родился 25 марта 1716 года в Санкт-Петербурге, умер 23 июня 1795 года там же) – русский живописец, миниатюрист, художник-портретист. Родился в семье инструментального мастера, служившего в Канцелярии от строений,

Иван-царевич Один из главных персонажей русского фольклора Иван-царевич встречается сразу в нескольких русских народных сказках. Причем, разница в историях этого персонажа связана с выбором невесты, которая в разных сказках разная.Иван-царевич - царский сын. Как

Царевич, старший сын Петра Великого от брака его с Евдокией Федоровной Лопухиной, род. 18-го февраля 1690 г., ум. 26-го июня 1718 г. О первых годах жизни царевича, которые он, как необходимо предположить, проводил, главным образом, в обществе горячо любивших его матери и бабушки, почти ничего не известно. Влияние отца, который большую часть времени проводил вне дома (в 1693 и 1694 гг. в Архангельске, в 1695 и 1696 гг. в Азовских походах) и был отвлекаем от семьи бесконечными и разнообразнейшими государственными заботами, не могло сильно сказываться на сыне. В письмах же матери и бабушки часто упоминается об "Олешаньке". Немногим больше известно о первоначальном воспитании царевича. Уже в 1692 г. Карион Истомин составил для него букварь, который гравирован был известным Буниным. Как полагает Пекарский, для царевича же был напечатан букварь 1696 года. В нем, кроме приветствий в стихах и прозе, были помещены разные душеспасительные статьи, молитвы и заповеди. В 1696 г. к царевичу приглашен был учитель Никифор Вяземский, с которым Петр, как видно из ответных писем Вяземского, переписывался по поводу учения царевича. В велеречивых письмах учитель сообщал Петру, что Алексей "в немногож времени совершеное (узнав) литер и слогов по обычаю аз-буки учит часослов". В том же 1696 году Карион Истомин написал малую грамматику, в которой изложил "учение естеству письмен, ударению гласа и препинанию словес". В посвящении доказывалось, при помощи текстов из священного писания, что цель учения - достижение царствия небесного, а самое учение состоит в знании книг Ветхого и Нового Заветов. Эти и подобные им наставления, говорит Пекарский, только и слышанные царевичем в детстве, почти до 12 лет, несомненно имели влияние на последующий образ его мыслей: придя в возраст, он любил беседовать "от книг о старцах", певал стихи из церковных служб и т. д. "Моего к отцу моему непослушания, - говорил впоследствии царевич, - та, что со младенчества моего несколько жил с мамою и с девками, где иному ничему не обучался, кроме избных забав, а более научился ханжить, к чему я и от натуры склонен". Разрыв между отцом и матерью должен был повлиять на симпатии ребенка. Находясь под влиянием матери, царевич не мог полюбить отца и постепенно проникался нелюбовью и отвращением к нему, тем более, что в лице Евдокии и вместе с нею оскорбляемо было все старое московско-русское: обычаи, нравы и церковь. Из данных розыскного дела о последнем стрелецком бунте известно, что уже в то время народ как бы понимал, что сила обстоятельств поставить сына во враждебные отношения к отцу. Стрельцы, решившие перебить бояр - приверженцев Петра и немцев - думали, в случае отказа Софьи, взять на царство царевича; распускались слухи, что бояре хотели царевича удушить; уже в то время он представлялся противником немцев и, следовательно, нововведений отца. Жены стрельцов говорили: "Не одни стрельцы пропадают, плачут и царские семена. Царевна Татьяна Михайловна жаловалась государю-царевичу на боярина Стрешнева, что он их поморил с голоду: если б де не монастыри нас кормили, давно бы мы умерли. А царевич ей сказал: дайте мне сроку, я де их приберу. Государь немцев любит, а царевич не любит" и т. п.

По заточении в 1698 г. царицы Евдокии, Алексей взят был царевной Натальей Алексеевной из Кремлевских покоев в село Преображенское. В следующем году Петр решил послать его для образования заграницу; возможно, что на решение это повлияли именно упомянутые разговоры между стрельцами. Находившийся в русской службе саксонский дипломат, генерал Карлович, должен был сопровождать Алексея в Дрезден и руководить там его занятиями; туда же должен был прибыть из Женевы, для совместных с Алексеем занятий, сын Лефорта; но Карлович был убит в марте 1700 г., при осаде Дюнамюнде. Почему Петр, несмотря на усиленные просьбы в 1701 и 1702 гг. венского Двора прислать царевича "для науки" в Вену, отказался от этого плана - неизвестно; но любопытно, что уже в это время слухи об этом плане Петра очень смущали таких ревнителей чистоты православия и врагов зловредного Запада, как Иерусалимский патриарх Досифей; решив заменить посылку сына заграницу приглашением к нему в воспитатели иностранца, царь выбрал немца Нейгебауера, который был раньше в свите Карловича и в обществе которого Алексей пробыл около года; выбор этот оказался, однако, не особенно удачным: Нейгебауер был человек образованный, но постоянные его столкновения, и притом самого грубого свойства, с русскими приближенными царевича, в особенности с Вяземским, не были, конечно, хорошим воспитательным примером; кроме того, Нейгебауер не желал подчиняться Меншикову, которому в это время был, как рассказывают, поручен главный надзор над воспитанием царевича. В мае 1702 г., в Архангельске, куда Алексей сопровождал отца, произошло крупное столкновение между Нейгебауером и Вяземским, во время которого первый разразился бранью против всего русского. Удаленный от должности, он ответил целым рядом памфлетов, в которых, между прочим, рассказывал, что 11-летний царевич принуждаем был отцом унижаться перед Меншиковым и т. п. Весною 1703 г. место Нейгебауера занял известный барон Гюйссен, который составил широковещательный, состоящий из 9-ти глав, разделенных на §§, план воспитания царевича. После подробного рассуждения о нравственном воспитании, Гюйссен рекомендует прежде всего чтение Библии и изучение французского языка, как самого распространенного; затем следует начать изучение "Истории и географии, яко истинных оснований политики, главным образом по соч. Пуффендорфа, геометрии и арифметики, слога, чистописания и военных экзерциций"; по истечении же двух лет необходимо изложить царевичу: "1) о всех политических делах в свете; 2) об истинной пользе государств, об интересе всех государей Европы, в особенности пограничных, о всех военных искусствах" и т. д. Наученный опытом Нейгебауера, новый наставник отклонил от себя назначение на должность обер-гофмейстера при царевиче и предложил вместо себя Меншикова, под начальством которого он, как говорил, охотно будет состоять. Ему, "яко верховному представителю", Гюйссен подавал донесения о воспитании царевича. О результатах этого воспитания известно мало. Гюйссен в письме к Лейбницу самым лучшим образом отзывался о способностях и прилежании царевича, отмечал его любовь к математике, иностранным языкам и горячее желание посмотреть чужие страны; также отзывался о царевиче и граф Вильчек, видевший его в 1710 г. Ввиду того что царевич еще в 1708 г. продолжал изучать немецкие склонения, высказывалось сомнение в том, чтобы деятельность Гюйссена была действительно так успешна, как он ее выставлял, но из доклада Вильчека известно, что в 1710 г. царевич действительно владел довольно удовлетворительно немецким и польским языками. Французского языка, знанию которого Гюйссен придавал особенное значение, царевич, как кажется, никогда не знал. Гюйссен сообщал, что царевич пять раз прочитал Библию на славянском и раз на немецком языке, что он прилежно перечитывает творения греческих отцов церкви, а также книги, печатанные в Москве, Киеве или Молдавии, или рукописи, для него переводимые; Вильчек рассказывает, что Гюйссен переводил и объяснял царевичу очень распространенное в то время сочинение Сааведры "Idea de un Principe politico christiano", из которого царевич, будто бы, знал наизусть первые 24 главы и читал с ним известные сочинения римских историков Квинта Курция (De rebus gestis Alexandri Magni) и Валерия Максима (Facta et dicta memorabilia). Впрочем, ожидать особенно блестящих успехов от занятии с Гюйссеном, хотя бы и при очень хороших способностях царевича, вряд ли было возможно: Петр беспрестанно отрывал сына от занятий, быть может, потому, что желал приучить его к трудам и заботам военного времени и приблизить к себе. По возвращении в 1702 г. из Архангельска, царевич в 1703 г., еще до начала учения, участвовал, в звании солдата бомбардирской роты, в походе к Ниеншанцу, а в марте 1704 г. отправился с Гюйссеном в Петербург, и отсюда в Нарву, при осаде которой и оставался все время. В начале 1705 года Петр опять лишил его руководителя, послав Гюйссена заграницу. Предложение французского двора - прислать царевича для воспитания в Париж - было отклонено, и таким образом он на долгое время остался без должного руководства. Такое отношение Петра к сыну многие склонны были считать преднамеренным и приписывали его отчасти влиянию Меншикова. Как бы то ни было, обстоятельство это является роковым для всей последующей жизни Алексея Петровича: в течение именно этого времени он сошелся и сблизился с целым кругом лиц, влияние которых окончательно определило направление его симпатий. К кружку этому принадлежали несколько Нарышкиных, поступивших к царевичу, как предполагает Погодин, по родству их с Натальей Кирилловной Нарышкиной, Никифор Вяземский, Колычевы, домоправитель царевича Еварлаков и целый ряд духовных лиц: Благовещенский ключарь Иван Афанасьев, протопоп Алексей Васильев, священник Леонтий Григорьев из Грязной Слободы в Москве, духовник царевича, протопоп Верхоспасского собора Яков Игнатьев и др. Все эти лица образовали около царевича тесный, дружеский кружок и в течение нескольких лет поддерживали с ним сношения, обставленные всевозможными предосторожностями. Такая скрытность и таинственность указывает на то, что все эти лица принадлежали к партии, симпатий которой не лежали на стороне Петра; большинство их были представителями духовенства, - сословия, наиболее недовольного нововведениями царя. Между тем именно к духовным лицам царевич питал особенное расположение. "К попам он имел, - по словам его камердинера Афанасьева, - великое горячество". Вяземского и Нарышкиных, первых своих руководителей, царевич обвинял впоследствии в том, что они не препятствовали развитию в нем этих склонностей. В пагубном влиянии духовенства на Алексея был убежден и Петр; это влияние отмечали и иностранцы. "Когда б не монахиня, не монах и не Кикин, - говорил царь, - Алексей не дерзнул бы на такое неслыханное зло. О бородачи! многому злу корень старцы и попы". В донесениях Вебера встречается указание на то, что духовенство отвлекало царевича от всех других интересов. Особенным влиянием между членами кружка пользовался духовник Алексея Петровича, Игнатьев, единственная энергичная личность между его московскими друзьями, отношения которого к царевичу не раз сравнивались с отношением Никона к Алексею Михайловичу и в речах которого Погодину слышались речи самого папы Григория VII. Алексей был очень привязан к духовнику. "В сем житии, - писал он ему из-за границы, - иного такого друга не имею. Аще бе вам перенесение от здешних к будущему совершилось, то уж мне весьма в Российское государство нежелательно возвращение". Игнатьев старался поддерживать в Алексее память о матери, как невинной жертве отцовского беззакония; говорил, как любят его в народе и пьют за его здоровье, называя надеждою Российской; при посредстве Игнатьева происходили, по-видимому, сношения царевича с заточенной матерью. Эти лица и составляли постоянную "компанию" царевича, каждый член которой имел особое прозвище "за домовую издевку", как выражался Алексей Нарышкин; компания любила попировать, "повеселиться духовно и телесно", как говорил Алексей Петрович, и возможно, что в это время царевич пристрастился к вину. Все члены компании были связаны узами теснейшей дружбы, и из-под влияния некоторых из них царевич не выходил в течение всей последующей своей жизни. Все попытки Петра уничтожить влияние этих "больших бород", этих "непотребных людей, которые грубыя и замерзелыя обыкности имели", оставались безуспешными. Историки, защитники царевича Алексея, объясняли эту безуспешность тем, что отец, не любя сына и относясь к нему всегда деспотически сурово, тем самым только усиливал чувства, зародившиеся в царевиче с детства: вражду к отцу и ко всем его стремлениям. В действительности имеется весьма мало прямых указаний на характер отношений отца к сыну за это время и на пагубное для Алексея влияние, которое оказывали, как говорят, на Петра Екатерина и Меншиков, и при суждениях обо всем этом должно довольствоваться различными предположениями. Так у Гюйссена встречаются указания на то, что царь строго обходился с сыном и приказывал Меншикову относиться к нему без лести. Австрийский посол Плейер рассказывал о слухах, что в лагере под Ниеншанцем Меншиков, схватив Алексея за волосы, повалил его на землю, и что царь не сделал за это своему любимцу никакого замечания. О том, что Меншиков бранил царевича Алексея при людях "поносными словами", рассказывал впоследствии сам царевич. Строгость отношения проглядывает и в переданной Гюйссеном речи Петра к Алексею в Нарве. "Я взял тебя в поход, - говорил Петр сыну после взятия Нарвы, - чтобы показать тебе, что не боюсь ни труда, ни опасностей. Я сегодня или завтра могу умереть, но знай, что мало радости получишь, если не будешь следовать моему примеру... Если советы мои разнесет ветер, и ты не захочешь делать того, что я желаю, то я не признаю тебя своим сыном: я буду молить Бога, чтобы Он наказал тебя в этой и будущей жизни". Так рано предвидел Петр, если верить рассказу Гюссейна, возможность столкновения с сыном. Высказанная Соловьевым мысль, что Петр ни в ком из окружающих не подозревал вредного для сына влияния и боялся лишь связи с Суздалем и влияния матери, как бы подтверждается отчасти тем обстоятельством, что он, лишь только узнал от сестры своей, Натальи Алексеевны, о посещении царевичем матери в конце 1706 (или начале 1707) года, тотчас же вызвал Алексея к себе в Польшу (в местечко Жолкву) и, "выразив ему свой гнев", сделал первую серьезную попытку привлечь царевича к государственной деятельности. С этого момента начинается новый период в жизни Алексея Петровича.

Прямо из Жолквы царевич отправился в Смоленск с разными поручениями, касавшимися поставки и осмотра рекрут и сбора провианта, а в октябре 1707 г. возвратился в Москву, где ему предназначена была роль правителя: ввиду предполагавшегося нападения Карла XII на Москву, Алексею поручен был надзор над работами по укреплению города. По отзывам всех, царевич в это время проявил довольно оживленную деятельность (это отмечали и иностранцы, бывшие тогда в Москве). Через него передавались приказания царя, он сам принимал строгие меры, как, напр., для сбора крепостных офицеров и недорослей, наблюдал за ходом крепостных работ; под его наблюдением находились пленные шведы, он пересылал Петру известия о военных действиях против Булавина и т. п. В августе 1708 г. царевич ездил в Вязьму для осмотра магазинов, в начале 1709 г. повел в Малороссию пять собранных и устроенных им же полков, которые и представил царю в Сумах; Петр остался, по-видимому, доволен. Но, говорит Костомаров, "это были такого рода дела, где и нельзя видеть: он ли сам действовал, или другие за него". По дороге в Сумы Алексей простудился и заболел так, что Петр некоторое время не решался выехать; только 30-го января он отправился в Воронеж, оставив при сыне своего доктора Донеля. В феврале, оправившись от болезни, царевич поехал по указу отца в Богодухов и 16-го доносил о приеме рекрут; вслед за тем он приехал к отцу в Воронеж, где присутствовал при спуске кораблей "Ласка" и "Орел", а затем, в апреле месяце, вместе с Натальей Алексеевной, провожал отца до Таврова и отсюда на Страстной неделе возвратился в Москву. Исполняя возложенные на него поручения, царевич постоянно сообщал о ходе и результатах своей деятельности. На основании, между прочим, этих писем Погодин заключает, что царевич был "не только не глуп, но даже умен, с примечательным рассудком". Одновременно с государственными занятиями царевич продолжал свое образование. Он изучал немецкую грамматику, историю, чертил атлас, а в октябре 1708 г., по приезде Гюйссена, занялся французским языком. По возвращении в 1709 г. в Москву, царевич извещал Петра, что начал учиться фортификации у приезжего инженера, которого отыскал для него Гюйссен. Петр, как видно, интересовался занятиями сына. Проведя лето 1709 г. в Москве, царевич осенью отправился в Киев и должен был затем оставаться при той части армии, которая предназначалась для действий против Станислава Лещинского. В октябре 1709 г. последовало приказание отца ехать в Дрезден. "Между тем приказываем вам, - писал Петр, - чтобы вы, будучи там, честно жили и прилежали больше учению, а именно языкам (которые уже учишь, немецкий и французский), геометрию и фортификацию, также отчасти и политических дел". Спутниками и собеседниками царевича избраны были: князь Юрий Юрьевич Трубецкой и один из сыновей канцлера, граф Александр Гаврилович Головкин. Поехал с царевичем и Гюйссен. В инструкции, данной Меншиковым Трубецкому и Головкину, предписывалось соблюдать в Дрездене incognito и чтобы царевич "сверх того, что ему обучаться велено, на флоретах забавляться и танцевать по-французски учиться изволил". Учение не было, однако, единственной целью отправления царевича заграницу; возможно, что оно было только предлогом. Уже в то время, когда царевич изучал в Москве немецкие склонения и занимался арифметикой, велись переговоры относительно брака его с какой либо иностранной принцессой, - переговоры, о которых он, кажется, ничего не знал. В начале 1707 г. барон Урбих и Гюйссен были заняты в Вене выбором невесты царевичу, причем остановились первоначально на старшей дочери австрийского императора. "Если оправдаются слухи о посылке царевича в Вену для образования, - отвечал вице-канцлер Кауниц на сделанный ему запрос, - и императорская фамилия познакомится ближе с характером царевича, то брак будет не невозможен". После такого уклончивого ответа Урбих указал на принцессу Софию-Шарлотту Бланкенбургскую и предложил, для более удачного хода переговоров, послать царевича на год или на два за границу, на что Петр и согласился. Благодаря стараниям короля Августа, желавшего услужить Петру, а также тому впечатлению, которое произвела Полтавская битва, переговоры, несмотря на разные интриги (между прочим, и со стороны венского Двора, который не покидал мысли о браке царевича с эрцгерцогиней), приняли довольно благоприятный оборот, и в Вольфенбюттеле был уже составлен проект брачного договора.

Между тем царевич в декабре 1709 г. приехал в Краков и пробыл здесь, ожидая дальнейших приказаний, до марта (или апреля) 1710 г. Ко времени пребывания Алексея Петровича в Кракове относится характеристика его, сделанная, по поручению венского Двора, графом Вильчеком, видевшим царевича лично. Вильчек описывает Алексея юношей, роста выше среднего, но невысокого, широкоплечим с широко развитой грудью, тонкой талией, маленькими ногами. Лицо царевича было продолговатое, лоб высокий и широкий, правильные рот и нос, карие глаза, темно-каштановые брови и такие же волосы, которые царевич зачесывал назад, не нося парика; цвет лица его был смугло-желтый, голос грубый; походка же такая быстрая, что никто из окружавших не мог за ним поспевать. Дурным воспитанием Вильчек объясняет то, что царевич не умеет держаться и, будучи хорошего роста, кажется сутуловатым; последняя примета, говорить он, является следствием того, что царевич до 12-летнего возраста жил исключительно в обществе женщин, а затем попал к попам, которые заставляли его читать, согласно их обычаю, сидя на стуле и держа книгу на коленях, точно так же и писать; кроме того, он никогда не учился ни фехтованию, ни танцам. Дурному же воспитанию Вильчек приписывает неразговорчивость царевича в обществе незнакомых людей; по его словам, Алексей Петрович часто сидел задумавшись, вращая глазами по сторонам и свешивая голову то в одну, то в другую сторону. Характер царевича скорее меланхоличный, чем веселый; он скрытен, боязлив и подозрителен до мелочности, как будто кто-нибудь покушался на его жизнь. Он в высшей степени любознателен, покупает постоянно книги и проводит в чтении от 6 до 7 часов ежедневно, причем из всего прочитанного делает выписки, которых никому не показывает. Царевич посещал церкви и монастыри Кракова и присутствовал на диспутах в университете, интересуясь всем, расспрашивая обо всем и записывая узнанное по возвращении домой. Вильчек особенно указывает на его страстное желание видеть чужие страны и научиться чему-нибудь, и полагает, что царевич сделает во всем большие успехи, если окружающие не воспрепятствуют его благим начинаниям. Описывая образ жизни царевича, Вильчек сообщает, что Алексей Петрович встает в 4 ч. утра, молится и читает. В 7 ч. приходит Гюйссен, а затем и другие приближенные; в 9½ царевич садится обедать, причем ел много, пил же очень умеренно, затем он или читает, или идет осматривать церкви. В 12 приходит полковник инженер Куап, присланный Петром с целью обучать Алексея фортификации, математике, геометрии и географии; за этими занятиями проходить 2 часа. В 3 часа опять приходит Гюйссен со свитой и время до 6 часов посвящается разговорам или прогулкам; в 6 часов бывает ужин, в 8 - царевич идет спать. Говоря о приближенных царевича, Вильчек отмечает хорошее образование Трубецкого и Головкина; особенным влиянием на царевича пользуется Трубецкой и притом не всегда в благоприятном смысле, так как он слишком рано начал обращать внимание царевича на его высокое положение, как наследника столь великого государства. Гюйссен же, наоборот, не пользовался, по словам Вильчека, особенным авторитетом. Прибыв в марте в Варшаву, царевич обменялся визитом с польским королем и через Дрезден направился в Карлсбад. По дороге он осматривал горные копи Саксонии, а в Дрездене достопримечательности города и присутствовал при открытии саксонского ландтага. Неподалеку от Карлсбада, в местечке Шлакенверте, произошло первое свидание невесты с женихом, причем царевич, произвел, как кажется, на принцессу приятное впечатление. Когда Алексей узнал о предстоящем ему браке - неизвестно, но, кажется, в этом важном событии он играл вообще довольно пассивную роль. Шафиров в письме к Гордону сообщал, что Петр решил устроить этот брак только в том случае, если молодые понравятся друг другу; согласно с этим и граф Фицтум сообщал из Петербурга, что царь предоставляет сыну свободный выбор; но свобода эта была в действительности только относительная: "..и на той княжне - писал Алексей Игнатьеву (как предполагает Соловьев, в начале 1711 года), - давно уже меня сватали, однакож мне от батюшки не вполне было открыто, и я ее видел и сие батюшке известно стало и он писал ко мне ныне, как оная мне понравилась и есть ли моя воля с нею в супружество, а я уже известен, что он меня не хочет женить на русской, но на здешней, на какой я хочу, и я писал, что когда его воля есть, что мне быть на иноземке женатому, и я его воли согласую, чтоб меня женить на вышеписанной княжне, которую я уже видел, и мне показалось, что она человек добр и лучше ее мне здесь не сыскать". Между тем еще в августе 1710 г. царевич, узнав, что в газетах считают вопрос о браке решенным, пришел в сильный гнев, заявив, что отец предоставил ему свободный выбор. Возвратившись из Шнакенверта в Дрезден, царевич принялся за прерванные занятия. Из переписки принцессы Шарлотты и ее приближенных мы узнаем, что Алексей Петрович вел уединенный образ жизни, был очень прилежен и всем, за что ни принимался, занимался очень усердно. "Он берет теперь, - писала принцесса Шарлотта матери, - уроки танцев у Боти, и его французский учитель тот же, который давал уроки мне; он учится также географии и, как говорят, очень прилежен". Из другого письма к принцессе Шарлотте видно, что для царевича два раза в неделю давались французские представления, которые, несмотря на незнание им языка, доставляли ему большое удовольствие. "Государь царевич обретается в добром здравии, - писали Трубецкой и Головкин Меншикову (в декабре 1710 г.) из Дрездена, - и в показанных науках прилежно обращается, сверх тех геометрических частей, о которых 7-го сего декабря мы доносили, выучил еще профондиметрию и стереометрию, и так с Божиею помощью геометрию всю окончил". Занятия не мешали, однако, царевичу с следовавшими за ним приближенными людьми (Вяземский, Еварлаков, Иван Афанасьев) "веселиться духовно и телесно, не по-немецки, но по-русски"; "мы по-московски пьем, - писал Алексей Игнатьеву из Вольфенбюттеля, - в пожелание прежде больших с вами благ". В конце сентября царевич посетил принцессу Шарлотту в Торгау; он казался довольным, и в обращении своем, как писала принцесса Шарлотта, изменился к лучшему; возвратившись в Дрезден, он решился сделать принцессе предложение. В январе 1711 года получено было официальное согласие Петра; к этому времени относятся несколько писем царевича к родственникам невесты; письма - довольно бессодержательные - писаны на немецком языке, и, как предполагает Герье, чужой рукой; некоторые из них переписаны царевичем кривыми, несвязными буквами на разлинованной карандашом бумаге. В мае царевич отправился в Вольфенбюттель, чтобы познакомиться с родителями невесты и принять согласно инструкции отца, участие в составлении брачного договора. Для выяснения некоторых пунктов этого договора к Петру послан был, в июне, тайный советник Шлейниц, который и явился к нему в Яворове. "Я не хотел бы, - сказал ему Петр в разговоре, - отдалять счастие моего сына, но не хотел бы и сам отказаться от удовольствия: он мой единственный сын, и я хотел бы, по окончании похода, присутствовать на его свадьбе". В ответ на восхваление Шлейницем прекрасных качеств царевича, Петр сказал, что слова эти ему очень приятны, но что он считает такие похвалы преувеличенными, и когда Шлейниц продолжал настаивать, царь заговорил о другом. На вопрос, что передать Алексею, Петр отвечал: "Все, что отец может сказать сыну". Очень любезна была с Шлейницем, по его рассказам, и очень радовалась браку царевича Екатерина Алексеевна. В октябре 1711 года в Торгау была отпразднована свадьба Алексея Петровича, на которой присутствовал и Петр, только что возвратившийся из Прутского похода. На четвертый день после свадьбы царевич получил приказание отца отправиться в Торн, где он должен был следить за заготовкой провианта для русской армии, предназначавшейся к походу в Померанию. Оставшись, с разрешения Петра, некоторое время в Брауншвейге, где происходили празднества по поводу бракосочетания, Алексей 7-го ноября выехал в Торн, где и занялся возложенным на него поручением. В мае следующего года он отправился на театр военных действий, а принцесса Шарлотта, по приказанию Петра, переселилась в Эльбинг. Отношения царевича к жене были в течение этого первого периода их совместной жизни, кажется, довольно хороши; большую радость доставили принцессе Шарлотте дошедшие до нее слухи о сильном столкновении, происшедшем, будто бы, из-за нее у Алексея Петровича с Меншиковым. Таковы же были отношения к невестке Петра и Екатерины, которые проездом побывали в Эльбинге. Петр говорил Екатерине, что сын не заслуживает такой жены; многое в том же роде говорил он и принцессе Шарлотте, которая писала матери, что все это радовало бы ее, если бы она не видела из всего, как мало отец любит сына.

К этому времени относится целый ряд деловых писем царевича к отцу, о различных мероприятиях по сбору провианта и о затруднениях, с которыми ему приходилось при этом бороться. В феврале 1713 г. Алексей вместе с Екатериной отправился в Петербург, участвовал затем в финляндском походе Петра, ездил с поручениями его в Москву, а в течение летних месяцев наблюдал за рубкой леса для кораблестроения в Новгородской губернии. 17-го августа 1713 г. он возвратился в Петербург.

Таков был внешний ход событий жизни царевича до возвращения его в Петербург. С этого времени начинается новый период. Вскоре по прибытии Алексея Петровича в Петербургу враждебные отношения между ним и отцом перестали быть тайной; необходимо поэтому прежде всего выяснить вопрос, каковы были эти отношения за предыдущее время. Об этом сам Алексей Петрович говорил впоследствии, что пока отец возлагал на него поручения и передавал управление государством, все шло хорошо; но заявлению этому вряд ли можно придавать большое значение. Источником для выяснения этого вопроса служит переписка царевича сего московскими друзьями, сношения с которыми не были прерваны ни путешествием его за границу, ни браком. Сохранилось более 40 писем царевича к Игнатьеву, писанных отовсюду, где он только бывал за это время. Эта-то переписка и уясняет отчасти характер отношений между отцом и сыном. Таинственные, непонятные намеки, которыми переполнены все письма Алексея, скрытность, которою он обставил свои сношения с друзьями, несомненно свидетельствуют, что в действительности отношения между отцом и сыном были хороши только внешне. Скрытность доходила до того, что друзья употребляли "цифирную азбуку", а царевич, кроме того, просил Игнатьева: "что потайнее, - пересылать через Поппа или Строганова". Единственным чувством Алексея к отцу был, кажется, непреодолимый страх: еще будучи в России, он боялся всего, боялся даже писать отцу "без дела", а когда царь сделал ему однажды выговор, обвиняя в лени, Алексей не ограничился слезными уверениями, что его оклеветали, но умолял о заступничестве Екатерину, благодаря ее затем за явленную милость и прося "и впредь не оставить в каких-либо прилучившихся случаях"; боязнью, подобострастием проникнуты письма царевича не только к Петру, но и к Меншикову. Еще задолго до отъезда за границу, вскоре после того, как царь выразил сыну в Жолкве гнев за посещение матери, друзья царевича считали себя в праве спасаться за него, опасались даже за его жизнь, как предполагает Погодин. Сообщая, что он получил письмо отца с приказанием ехать в Минск, царевич прибавляет: "оттуда пишут ко мне друзья мои, чтобы мне ехать без всякого опасения ". Загадочность многих из писем подала повод к предположениям, что уже в это время друзья царевича ожидали какой-то перемены обстоятельств в его пользу и что-то замышляли против Петра; как на особенно загадочное в этом смысле указывали на одно не датированное письмо из Нарвы, которое Соловьев, без особенного, как кажется, на то основания, относит ко времени бегства царевича за границу; в письме этом царевич просит, чтобы к нему более не писали, а чтобы Игнатьев помолился, дабы что-то "поскорей совершилось, а чаю, что не умедлится". В других письмах видели указания на то, что царевич уже в бытность свою в Варшаве думал не возвращаться в Россию; это предположение вызвали некоторые, сделанные царевичем из Варшавы, распоряжения своим московским друзьям, как напр. о продаже вещей, (с неизменным прибавлением "в благополучное время", когда "вышних" не будет в Москве), об отпущении людей на волю и т. п. Поездка царевича за границу, не прекратив его сношений с московскими друзьями, сделала их таким образом еще более таинственными. Желая иметь духовника, царевич не осмеливался просить об этом открыто, и должен был обратиться к Игнатьеву с просьбой достать священника в Москве, которому поручалось приехать тайно, "сложа священнические признаки", т. е. переодевшись и сбрив бороду и усы: "о бритии бороды, пишет царевич, не сумневался бы он: лучше малое переступити, нежели души наши погубити без покаяния"; он должен был "понесть верховную езду" и "сказаться денщиком, а кроме меня", прибавляет царевич, "и Никифора (Вяземского) сей тайны ведать никто не будет. А на Москве, как возможно, сие тайно держи". Особенно опасался царевич, чтобы отец не заподозрил сношений его при посредстве московских друзей с царицей Евдокией. Сохранилось несколько писем, в которых Алексей умолял Игнатьева не ездить "в отечествие, во Владимир", избегать общенья с Лопухиными, "понеже сам ты известен о сем, что сие нам и вам не польза, а наипаче вред, того ради надобно сие хранить весьма". Страх, который внушал ему отец, хорошо характеризуется рассказами самого царевича о том, как он, будучи по приезде в Петербург, спрошен Петром, не забыл ли, чему учился, и опасаясь, что отец заставит его чертить при себе, сделал попытку прострелить себе руку. Страх этот доходил до того, что Алексей, как рассказывалось впоследствии, сознавался духовнику в желании отцу смерти, на что получил в ответ: "Бог тебя простит. Мы и все желаем ему смерти для того, что в народе тягости много". С этим последним показанием, которое, будучи, как и многие другие, добыто посредством допросов, частью, быть может, благодаря пыткам, и могло бы возбудить некоторое сомнение, необходимо сопоставить заявления самого царя, который в 1715 г. говорил, что не только бранил сына, но "даже бивал его и сколько лет, почитай, не говорил с ним". Таким образом, несомненно, что еще задолго до прибытия царевича в Петербург отношения его к отцу были нехорошими; не изменились они к лучшему и по возвращении.

Лишенный общества Игнатьева, от которого получал еще изредка письма и который бывал иногда в Петербурге, царевич сблизился с другой, не менее энергичною личностью, Александром Кикиным (брат его был раньше казначеем царевича). Будучи ранее близок к Петру, Александр Кикин попал в опалу и сделался злейшим его врагом. Вяземский и Нарышкины остались при царевиче; влияние оказывала на него и тетка Марья Алексеевна. По рассказу Плейера, царевич, на которого немецкие нравы нисколько не подействовали, пьянствовал и проводил все время в дурном обществе (в разгуле обвинял его позже и Петр). Когда Алексею Петровичу приходилось бывать на парадных обедах у Государя или князя Меншикова, он говорил: "лучше бы мне на каторге быть или в лихорадке лежать, чем туда идти ". Отношения царевича к жене, которая не пользовалась ни малейшим на него влиянием, весьма скоро сделались очень дурными. Принцессе Шарлотте приходилось выносить самые грубые сцены, доходившие до предложения уехать заграницу. В нетрезвом виде царевич жаловался на Трубецкого и Головкина, что они навязали ему жену-чертовку и грозил посадить их впоследствии на кол; под влиянием вина он позволял себе и более опасные откровенности. "Близкие к отцу люди, - говорил царевич, - будут сидеть на кольях. Петербург не долго будет за нами". Когда Алексея Петровича предостерегали и говорили, что к нему при таких речах перестанут ездить, он отвечал: "Я плюю на всех, здорова бы была мне чернь". Вспоминая, очевидно, о речи Яворского и чувствуя за собой недовольных, главным образом, среди духовенства, царевич говорил: "Как будет мне время без батюшки, тогда я шепну архиереям, архиерей приходским священникам, а священники горожанам, тогда они нехотя меня владетелем учинят". И между знатнейшими сановниками, приближенными Петра, царевич, как он сам рассказывал, видел сочувствие к себе: это были представители родов кн. Долгоруковых и Голицыных, недовольных возвышением Меншикова. "Пожалуй, ко мне не езди, - говорил князь Яков Долгоруков, - за мной смотрят другие, кто ко мне ездит". - "Ты умнее отца, - говорил Василий Владимирович Долгорукий, отец твой хотя и умен, только людей не знает, а ты умных людей будешь знать лучше" (т. е. устранишь Меншикова и возвысишь Долгоруковых). Друзьями считал царевич и князя Димитрия Голицына, и Бориса Шереметева, советовавшего ему держать при Петре "малого такого, чтобы знался с теми, которые при дворе отцеве", и Бориса Куракина, спрашивавшего у него еще в Померании, добра ли к нему мачеха.

В 1714 г. Алексей Петрович, у которого доктора предположили развивавшуюся чахотку, как следствие разгульной жизни, предпринял, с разрешения Петра, поездку в Карлсбад, где пробыл около полугода, до декабря месяца.

Между выписками из Барония, сделанными царевичем в Карлсбаде, некоторые довольно любопытны, и указывают, насколько Алексей Петрович был занят своей скрытой борьбой с отцом: "Не цесарское дело вольный язык унимать; не иерейское дело, что разумеют, не глаголати. Аркадий цесарь повелел еретиками звать всех, которые хотя малым знаком от православия отлучаются. Валентин цесарь убит за повреждение уставов церковных и прелюбодеяние. Максим цесарь убит оттого, что поверил себя жене. Хильперик, французский король, убит для отъему от церкви имения". Уже перед этой поездкой царевич, отчасти под влиянием Кикина, серьезно думал о том, чтобы не возвращаться в Россию. Не осуществив своего плана, он уже тогда выражал опасение, что его заставят постричься. В это время царевич был уже в связи с "чухонкой" Афросиньей. В отсутствии мужа, принцесса Шарлотта, которой Алексей ни разу не писал, родила дочь; последнее обстоятельство очень обрадовало Екатерину, ненавидевшую невестку из опасений, что у нее родится сын, которому ее собственный сын должен быть подданным. Принцесса Шарлотта была очень оскорблена, что Петр принял некоторые меры предосторожности, приказав Головиной, Брюс и Ржевской присутствовать при родах. Для характеристики того, как в это время общество смотрело на отношения царя к сыну, любопытен, изданный Тепчегорским в том же 1714 году, акафист Алексею человеку Божию, в которой царевич изображен стоящим на коленах пред Петром и слагающим к ногам его корону, державу, шпагу и ключи.

По возвращении в Петербург царевич продолжал вести прежний образ жизни и, по рассказу принцессы Шарлотты, почти каждую ночь напивался до бесчувствия. Екатерина и Шарлотта были беременны одновременно. 12-го октября 1715 г., Шарлотта родила сына Петра и умерла в ночь на 22-ое число; 28-го октября Екатерина родила сына. Накануне, 27-го числа, Петр передал сыну письмо, подписанное 11-го октября. Упрекая его, главным образом, в нерадении к воинскому делу, Петр говорил, что Алексей не может отговариваться умственною и телесною слабостью, так как Бог его разума не лишил, и требовал от царевича не трудов, но лишь охоты к воинскому делу, "которой никакая болезнь отлучить не может". "Тебе же, - говорил Петр, - только б дома жить или веселиться". Ни брань, ни побои, ни то, что он "сколько лет почитай" не говорил с сыном - не действовали, по словам Петра. Письмо заканчивалось угрозой лишить сына, если он не исправится, наследства. "И не мни себе, что один ты у меня сын... Лучше будь чужой добрый, неже свой непотребный". То обстоятельство, что Петр письмо, подписанное 11-м числом, т. е. еще до рождения внука, отдал только 27-го, подало повод к различным предположениям. Почему письмо пролежало 16 дней и писано ли оно действительно до рождения внука? И Погодин, и Костомаров обвиняют Петра в подлоге. Когда у Алексея родился сын, что , по рассказу Плейера, причинило Екатерине великую досаду, Петр решил привести в исполнение свое намерение лишить сына наследства. Только, соблюдая "анштат", он подписал письмо задним числом; поступи он иначе, сразу показалось бы, что он рассердился на сына за рождение у него наследника. С другой стороны, нужно было торопиться, так как родись у Екатерины сын, все дело имело бы такой вид, что Петр поражает Алексея только потому, что у него самого родился сын от любимой жены, и тогда он не мог бы сказать: "лучше будь чужой добрый, чем свой непотребный". "Если бы Петр, - говорит Костомаров, - не имел намерения лишить внука престола, зачем же было давать сыну такое письмо, которое, будто бы, написано до рождения внука". Соловьев объясняет дело проще. Петр был, как известно, во время родов принцессы Шарлотты и ее болезни сам очень болен, а потому и не мог отдать письма. Если же, говорит Соловьев, и не было этой причины, то вполне естественно, что Петр откладывал такой тяжелый, решительный шаг. Получив письмо, царевич был очень печален и обратился за советом к друзьям. "Тебе покой будет, как ты от всего отстанешь, - советовал Кикин, - я ведаю, что тебе не снести за слабостью своей, а напрасно ты не отъехал, да уж того взять негде". "Волен Бог, да корона, - говорит Вяземский, - лишь бы покой был". После этого царевич просил Апраксина и Долгорукова уговорить Петра, чтобы он лишил его наследства и отпустил. Оба обещали, а Долгоруков прибавил: "давай писем хоть тысячу, еще когда это будет... это не запись с неустойкою, как мы преж сего меж себя давывали". Через три дня Алексей подал отцу письмо, в котором просил лишить его наследства. "Понеже вижу себя, - писал он, - к сему делу неудобна и непотребна, также памяти весьма лишен (без чего ничего возможно делать) и всеми силами умными и телесными (от различных болезней) ослабел и непотребен стал к толикого народа правлению, где требует человека не такого гнилого, как я. Того ради наследия (дай Боже Вам многолетнее здравие!) Российского по вас (хотя бы и братца у меня не было, а ныне слава Богу брат у меня есть, которому дай Боже здоровья) не претендую и впредь претендовать не буду". Таким образом Алексей отказывается неизвестно почему и за своего сына. Долгоруков сообщил Алексею, что Петр, кажется, доволен его письмом и лишит его наследства, но прибавил: "я тебя у отца с плахи снял. Теперь ты радуйся, дела тебе ни до чего не будет". Петр, между тем, опасно заболел и только 18-го января 1716 года последовал ответ на письмо Алексея. Петр выражает неудовольствие по поводу того, что царевич будто бы, не отвечает на упреки в неохоте что либо делать и отговаривается только неспособностью, "также, что я давно несколько лет недоволен тобою, то все тут пренебрежено и не упомянуто; того ради рассуждаю, что не дело смотришь на отцово прощение". Отказу от наследия Петр уже не находит возможным верить. "Також, - пишет он, - хотя б и истинно хотел хранить (т. е. клятву), то возмогут тебя склонить и принудить большие бороды, которые ради тунеядства своего ныне не в авантаже обретаются, к которым ты и ныне склонен зело "и раньше". Того ради так остаться, как желаешь быть, ни рыбой, ни мясом невозможно, но или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником или будь монах: ибо без сего дух мой спокоен быть не может, а особливо, что ныне мало здоров стал. На что по получении сего дай немедленно ответ. А буде того не учинишь, то я с тобою, как с злодеем поступлю". Друзья советовали царевичу постричься, потому что клобук, как говорил Кикин, "не гвоздем, на голове прибит"; Вяземский, кроме того, советовал дать знать отцу духовному, что он идет в монастырь по принуждению "ни за какую вину", что и было в действительности сделано. 20-го января Алексей отвечал отцу, что "по болезни не может много писать и желает монашеского чину". Не удовлетворенный первым ответом, Петр не удовлетворился и этим. Отречения ему было мало, ибо он чувствовал неискренность сына; также как и Кикин, он понимал, что клобук не гвоздем прибит, но не знал, на что решиться, и требовал от царевича невозможного - изменить свой нрав. Этой нерешительностью Петра объясняется и непоследовательность в его образе действий - изменять каждый раз требование, после того, как сын на все соглашается. Обе стороны откладывали окончательное решение. Уезжая, в конце января, заграницу, Петр был у сына и сказал: "Это молодому человеку не легко, одумайся, не спеши. Подожди полгода". - "И я отложил вдаль", говорил позже царевич.

Датский посол Вестфален рассказывает, что Екатерина, собираясь следовать за Петром заграницу, боялась оставить в России Алексея, который, в случае смерти Петра, овладел бы престолом во вред ей и ее детям: поэтому она настаивала, чтобы царь до отъезда из Петербурга порешил дело царевича; он не успел этого сделать, вынужденный уехать раньше.

Оставшись в Петербурге, царевич был смущаем разными слухами. Кикин говорил ему, что кн. Вас. Долгоруков будто бы, советовал Петру таскать его везде с собой, чтобы он умер от такой волокиты. Царевичу друзьями его передавались различные откровения: что Петру долго не жить, что Петербург разрушится, что Екатерине жить только 5 лет, а сыну ее только 7 и т. п. Мысль о бегстве не была оставлена. Кикин, уезжая заграницу с царевной Марьей Алексеевной, говорил царевичу: "я тебе место какое-нибудь сыщу". Во время данных ему на размышление 6-ти месяцев Алексей писал к отцу, и Петр с укоризной заметил, что письма его переполнены только замечаниями о здоровье. В конце сентября он получил письмо Петра, в котором царь требовал окончательного решения, "дабы я покой имел в моей совести, чего от тебя ожидать могу". "Буде первое возымешь (т. е. решишься взяться за дело), писал Петр, то более недели ни мешкай, ибо еще можешь к действам поспеть. Буде же другое возымешь (т. е. пойдешь в монастырь), то отпиши куда и в которое время и день. О чем паки подтверждаем, чтобы сие конечно учинено было, ибо я вижу, что только время проводишь в обыкновенном своем неплодии". Получив письмо, царевич решил привести в исполнение план бегства, о чем сообщил своему камердинеру Ивану Афанасьеву Большому и другому из своих домашних Федору Дубровскому, которому, по его просьбе, дал 500 рублей для отсылки матери в Суздаль. По совету Меншикова, он взял с собой Афросинью. Это был предательский совет, полагают Погодин и Костомаров: Меншиков должен был знать, как такой поступок повредит Алексею в глазах отца. Перед отъездом царевич зашел в Сенат проститься с сенаторами и при этом сказал на ухо князю Якову Долгорукову: "Пожалуй, меня не оставь" - "Всегда рад", отвечал Долгоруков, "только больше не говори: другие смотрят на нас". Выехав 26-го сентября из Петербурга, царевич около Либавы встретился с возвращавшейся из-за границы царевной Марьей Алексеевной, с которой имел любопытный разговор. Сообщив тетке, что едет к отцу, Алексей Петрович с плачем прибавил: "уж я себя не знаю от горести; я бы рад куда скрыться". Тетка рассказала ему об откровении, что Петр возьмет Евдокию обратно и что "Петербург не устоит за нами; быть ему пусту" ; она же сообщила, что архиерей Дмитрий да Ефрем, да Рязанский и князь Ромодановский склонны к нему, будучи недовольны провозглашением Екатерины царицей. В Либаве Алексей увидался с Кикиным, который сообщил ему, что нашел для него убежище в Вене; русский резидент в этом городе Веселовский, признавшийся Кикину в намерении не возвращаться в Россию, получил от императора уверение, что он примет Алексея, как сына. В Либаве решено было принять некоторые меры предосторожности, имевшие, главным образом, целью перенести и на других лиц (Меншикова, Долгорукова) подозрение в том, что они знали о бегстве царевича и способствовали ему. Когда прошло несколько недель и о царевиче нигде не было слышно, начались розыски. Оставшиеся в России приближенные царевича были в ужасе, Игнатьев писал к Алексею в Петербург, умоляя сообщить что либо о себе; беспокоилась и Екатерина в письмах своих к Петру. Возбуждены были и иностранцы, жившие в России. Особенно интересно письмо Плейера, который сообщал о разных слухах, как, напр., что гвардейские и другие полки оговорились царя убить, а царицу и детей ее заключить в тот самый монастырь, где сидела прежняя царица, последнюю же освободить и правление отдать Алексею, как настоящему наследнику. "Здесь все готово к возмущению", писал Плейер. Петр скоро понял, куда скрылся Алексей, дал приказание генералу Вейде разыскивать его и вызвал к себе в Амстердам Веселовского, которому дал такое же приказание и собственноручное письмо для вручения императору. Веселовский проследил путь царевича, который ехал под именем русского офицера Коханского, до Вены; здесь след Коханского затерялся и вместо него явился польский кавалер Кремепирский, который спрашивал, как проехать в Рим. Отправленный Веселовским в Тироль гвардии капитан Александр Румянцев, которого прислал для розысков Петр, донес, что Алексей находится в замке Эренберг.

Между тем, царевич еще в ноябре явился в Вене к вице-канцлеру Шенборну и просил защиты у цесаря. В страшном возбуждении жаловался он на отца, что его и детей хотят лишить наследства, что Меншиков нарочно воспитал его так, опаивая его и расстраивая его здоровье; Меншиков и царица, говорил царевич, постоянно раздражали против него отца, "они непременно хотят моей смерти или пострижения". Царевич признавался, что не имел охоты к солдатчине, но замечал, что, тем не менее, все шло хорошо, когда отец поручал ему управление, пока царица не родила сына. Затем царевич говорил, что у него достаточно ума для управления и что он не хочет постригаться. Это значило бы губить душу и тело. ехать к отцу - значить ехать на муки. Собранный императором совет решил дать царевичу убежище и 12-го ноября Алексея Петровича перевезли в ближайшее к Вене местечко Вейербург, где он пробыл до 7-го декабря. Здесь царевич повторил присланному к нему императорскому министру то, что он рассказал в Вене и уверял, что ничего не замышлял против отца, хотя русские любят его, царевича, и ненавидят Петра за то, что он отменил древние обычаи. Умоляя цесаря именем своих детей, царевич заплакал. 7-го декабря Алексей Петрович перевезен был в Тирольский замок Эренберг, где и должен был скрываться под видом государственного преступника. Царевич содержался довольно хорошо и жаловался лишь на отсутствие греческого священника. Он переписывался с вице-канцлером графом Шенборном, который доставлял ему новые сведения и, между прочим, сообщил и вышеупомянутое письмо Плейера. Между тем, Веселовский, узнав, благодаря Румянцеву, о местопребывании царевича, передал императору, в начале апреля, письмо Петра, в котором он просил, если бы царевич оказался тайно или явно в австрийских областях, прислать его к отцу "для отеческого исправления". Император отвечал, что ему ничего не известно, обещал исследовать дело и написать царю, а сам тотчас обратился к английскому королю с запросом, не захочет ли он принять участие в защите царевича, причем выставлялось на вид "ясное и постоянное тиранство отца". Петру император написал очень уклончивый, оскорбивший его, ответ, в котором, совершенно умалчивая о пребывании Алексея в австрийских пределах, обещал ему, что будет стараться, чтобы Алексей не попал в неприятельские руки, но был "наставлен сохранить отеческую милость и наследовать стезям отцовским по праву своего рождения". Отправленный в Эренберг секретарь Кейль показал Алексею и письмо Петра к императору, и письмо к английскому королю, сообщив при этом, что убежище его открыто и что необходимо, если он не хочет возвратиться к отцу, уехать подальше, а именно в Неаполь. Прочитав письмо отца, царевич пришел в ужас: он бегал по комнате, махал руками, плакал, рыдал, говорил сам с собой, наконец, упал на колени и, обливаясь слезами, умолял не выдавать его. На другой день, с Кейлем и одним служителем отправился в Неаполь, куда и прибыл 6-го мая. Отсюда царевич написал благодарственные письма императору и Шенборну и передал Кейлю три письма к своим друзьям, епископам ростовскому и крутицкому и к сенаторам. В этих письмах, из которых сохранилось два, Алексей Петрович сообщал, что убежал от озлоблений, так как его хотели насильно постричь, и что он находится под покровительством некоей высокой особы до времени, "когда сохранивый мя Господь повелит возвратиться в отечество паки, при котором случае прошу не оставите мя забвенна". Письма эти хотя и не дошли по назначению, но послужили для Петра, который узнал о них, одним из главных поводов отнестись к сыну особенно строго. Между тем, и последнее убежище царевича было открыто Румянцевым. В июле явился в Вену Петр Толстой, который вместе с Румянцевым должен был добиться возвращения царевича в Россию. Они должны были выразить неудовольствие Петра по поводу уклончивого ответа императора и вмешательства его в семейную распрю. В инструкции Петр обещал Алексею помилование, приказывал Толстому уверить императора, что он не принуждал Алексея ехать к нему в Копенгаген, и настаивать на выдаче Алексея, в крайнем же случае на свидании с ним, "объявляя, что они имеют от нас к нему и на письме, и на словах такие предложения, что чают, будут оному приятны". Царевичу они должны были поставить на вид все безумие его поступка и объяснить ему, что "он то учинил напрасно безо всякой причины, ибо ему от нас никакого озлобления и неволи ни к чему не было, по все на его волю мы полагали... а ему мы этот поступок родительски простим и примем его паки в милость нашу и обещаем содержать отечески во всякой свободе и милости и довольстве без всякого гнева и принуждения". В письме к сыну Петр повторял еще настойчивее те же обещания и обнадеживал его Богом и судом, что никакого ему наказания не будет. В случае же отказа возвратиться, Толстой должен был грозить ужасными наказаниями. Созванная императором конференция решила, что необходимо допустить Толстого до царевича и стараться протянуть дело, пока не выяснится, как кончится последний поход царя; кроме того, нужно поспешить заключением союза с английским королем. Но выдать царевича помимо его воли, во всяком случае, невозможно. Вице-королю Дауну в Неаполе дана была инструкция убедить царевича повидаться с Толстым, но в то же время уверить его в заступничестве императора. Бывшая в Вене теща царевича, герцогиня Вольфенбюттельская также написала ему, после того как Толстой уполномочил ее обещать царевичу разрешение жить, где угодно. "Я натуру царевичеву знаю, - говорила герцогиня, - отец напрасно трудится и принуждает его к великим делам: он лучше желает иметь в руках своих четки, чем пистолеты". В самом конце сентября, послы прибыли в Неаполь и имели свидание с Алексеем. Царевич, прочтя письмо отца, затрепетал от страха, опасаясь, что его убьют, причем особенно боялся Румянцева. Через два дня, на втором свидании, он отказался ехать. "Мои дела - писал Толстой Веселовскому - находятся в великом затруднении: ежели не отчаится наше дитя протекции, под которою живет, никогда не помыслит ехать". Чтобы переломить "замерзелое упрямство нашего зверя", как называл Толстой царевича, он принял следующие меры: подкупил секретаря Дауна, Вейнгардта, который внушил Алексею, что цесарь не будет защищать его оружием, уговорил Дауна постращать его тем, что отнимут у него Афросинью, и сообщил ему, что Петр сам едет в Италию. Получив таким образом с трех сторон "противныя ведомости" и напуганный, главным образом, известием о приезде Петра, царевич решился ехать, после того, как Толстой обещал ему выхлопотать разрешение жениться и жить в деревне. По рассказу Вестфалена, Толстой, как только взял на себя поручение Петра, порешил сблизиться с Афросиньей и обещал женить на ней своего сына; она, будто бы, и повлияла на царевича. Сообщая Шафирову о неожиданно удачном исходе своей миссии, Толстой советовал согласиться на просьбу Алексея, ибо тогда все увидят, "что он не от обиды какой ушел, токмо для той девки", этим он огорчит и цесаря, и "отклонит опасность о его пристойной женитьбе к доброму свойству, иначе еще и здесь небезопасно...", кроме того "и в своем государстве покажется, какого он состояния". Перед отъездом из Неаполя царевич ездил в Бари поклониться мощам Св. Николая, а в Риме осматривал достопримечательности города и Ватикана. Он замедлял путь, желая во что бы то ни стало получить разрешение жениться на Афросинье за границей. Боясь, как бы Алексей не изменил своего намерения, Толстой и Румянцев устроили так, что царевич не явился в Вене к императору, хотя и выражал желание поблагодарить его. Император, предположив, что Алексея увозят насильно, приказал Моравскому наместнику, графу Колоредо, задержать путешественников в Брюнне и повидаться, если возможно, наедине с царевичем, но этому окончательно воспротивился Толстой. 23-го декабря царевич, в присутствии Толстого и Румянцева, объявил Колоредо, что не явился к императору только по причине "дорожных обстоятельств". В это время, как предполагает Костомаров, царевич получил письмо Петра от 17-го ноября, в котором царь подтверждал свое прощение словами: "в чем будь весьма надежен". 22-го ноября Петр писал Толстому, что разрешает и женитьбу Алексея, но только в пределах России, потому что "в чужих краях жениться больше стыда принесет", он просил обнадежить Алексея "накрепко моим словом" и подтвердить ему разрешение жить в своих деревнях. Совершенно уверенный после всех этих обещаний в счастливом исходе дела, царевич писал полные любви и заботливости письма к Афросинье, которая, по причине беременности, ехала медленнее, другим путем - через Нюрнберг, Аугсбург и Берлин. Уже из России, перед самым приездом в Москву, он писал ей: "Все хорошо, чаю меня от всего уволят, что нам жить с тобою, будет, Бог изволит, в деревне и ни до чего нам дела не будет". Афросинья самым подробным образом сообщала о своем пути; из Новгорода царевич делал распоряжения, чтобы к ней отправлен был священник и две женщины для помощи, на случай родов. Плейер рассказывает, что народ изъявлял царевичу свою любовь, во время его проезда. Если прежде многие радовались, узнав, что царевич спасся у цесаря, то теперь все были объяты ужасом. В прощение Петра мало верили. "Слышал ты, - говорил Василий Долгоруков, - что дурак царевич сюда едет, потому отец попустил женить его на Афросинье? Жолв ему, не женитьба! Черт его несет, все его обманывают нарочно". Кикин с Афанасьевым рассуждали о том, как бы предупредить царевича, чтобы он не ехал в Москву. Иван Нарышкин говорил: "Иуда Петр Толстой обманул царевича, выманил". 31-го января царевич прибыл в Москву, а 3-го февраля его ввели к Петру, который окружен был сановниками; упав к ногам отца, сын признал себя во всем виноватым и, заливаясь слезами, просил о помиловании. Отец подтвердил обещание помиловать, но поставил два условия, о которых в письмах не было речи: если он откажется от наследства и откроет всех людей, которые присоветовали бегство. В тот же день последовало торжественное отречение и обнародование заготовленного ранее манифеста о лишении царевича престола. Наследником был объявлен царевич Петр Петрович: "ибо иного возрастного наследника не имеем". На другой день, 4-го февраля, начался процесс. Алексей Петрович должен был выполнить второе условие и открыть единомышленников. Петр предложил Алексею "пункты", в которых требовал открыть ему, кто были советники в решении идти в монастырь, в плане бегства, и кто принудил его написать письма в Россию из Неаполя. "А ежели что укроешь, заканчивал Петр той же угрозой, и потом явно будет, на меня не пеняй: также вчерась пред всем народом объявлено, что за сие пардон не в пардон". Царевич сознался 8-го февраля в разговорах своих с Кикиным, Вяземским, Апраксиным и Долгоруковым; открыл, что письма к Сенату и к архиереям писал по принуждению секретаря Кейля, который говорил: "понеже есть ведомости, что ты умер, иные - будто пойман и сослан в Сибирь; того ради пиши". Тотчас же после этого показания схвачены были в Петербурге Кикин и Афанасьев, пытаны там же и привезены в Москву; здесь они под страшными пытками сознались. Сенатора князя Василия Долгорукова арестовали и отправили в Москву; туда же привезли и всех, чем либо причастных к делу. С каждой пыткой расширялся круг арестованных; так, пытан был священник Либериус, бывший при царевиче еще в Торне и Карлсбаде, за то, что хотел пробраться к нему в Эренберг. До возвращения Петра в Петербург запрещен был выезд из этого города в Москву; западная граница была заперта в предупреждение бегства кого либо из причастных к делу; тем не менее, в одной из голландских газет появилось известие о прибытии в Бреславль одного убежавшего служителя Алексея, которого приняли было за его самого. К делу царевича были сейчас же привлечены царица Евдокия с ее приближенными; с каждой новой пыткой перед Петром раскрывалась ненависть, которую к нему питали в среде духовенства и в народе. Глебов и Досифей были казнены; последний, сознавшись, что желал смерти Петру и воцарения Алексея Петровича, говорил: "посмотрите и у всех что на сердцах? Извольте пустить уши в народ, что в народе говорят". При его казни должен был, по рассказу Вебера, присутствовать в закрытом экипаже Алексей. Колесован был подьячий Докукин, отказавшийся присягнуть Петру Петровичу, хуливший Петра и Екатерину. Вебер писал, что царь не может доверять даже самым близким своим приближенным, что открыт заговор, в котором замешана чуть ли не половина России, и который состоял в том, что царевича хотели возвести на престол, заключить с Швецией мир, и возвратить ей все приобретения. Эти рассказы о заговорах встречаются у всех современных иностранцев; они показывают, в каком возбуждении находилось общество, и дают возможность понять нравственное состояние Петра в это время. Царевич, выдавший всех, считал себя в совершенной безопасности. "Батюшка, - писал он Афросинье, - взял меня к себе есть и поступает ко мне милостиво! Дай Боже, что и впредь также, и чтоб мне дождаться тебя в радости. Слава Богу, что от наследства отлучили, понеже останемся в покое с тобою. Дай Бог благополучно пожить с тобою в деревне, понеже мы с тобой ничего не желали, только, чтобы жить в Рожественне; сама ты знаешь, что мне ничего не хочется, только бы с тобой до смерти в покое жить". Но царевич жестоко ошибался: Петр далеко не считал дела поконченным, усиленно стараясь добить из Вены письма Алексея к сенаторам и узнать, действительно ли они писаны по наущению Кейля. 18-го марта, взяв с собою Алексея, царь возвратился в Петербург. В половине апреля приехала Афросинья, но об исполнении Петром обещания относительно женитьбы не было и речи: Афросинья была заключена в крепость. К этому времени относятся сообщения Вебера, что царевич никуда не выходит и по временам, как рассказывали, терял рассудок. По рассказу Плейера, царевич в Светлый праздник, при обычном поздравлении царицы, упал ей в ноги и долго не вставала умоляя выпросить у отца разрешение жениться.

В половине мая Петр отправился с сыном в Петергоф, куда была привезена Афросинья и допрошена. Из донесении голландского резидента Де Би видно, что показания Афросиньи имели значение в том отношении, что если Петр до сих пор сам его (т. е. Алексея) "более за проведенного, как выражается Де Би, нежели за проводителя и главу того замысла почитал, то теперь после показаний Афросиньи он мог прийти к другому заключению. Афросинья показала, что письма к архиереям царевич писал без принуждения, "чтобы их подметывали", что он часто писал к цесарю жалобы на государя, говорил ей, что в войске русском бунт, а около Москвы восстание, как он узнал из газет и писем. Слышав о смутах, он радовался, и узнав о болезни младшего брата говорил: "Вот видишь, что Бог делает: батюшка делает свое, а Бог свое". По словам Афросиньи, царевич ушел оттого, что государь искал всячески, чтобы ему живу не быть, и прибавлял, что "хотя батюшка и делает, что хочет, только, как еще сенаты похотят; чаю, сенаты и не сделают, что хочет батюшка". "Когда буду государем, - говорил Алексей Петрович, - я старых всех переведу и изберу себе новых, по своей воле буду жить в Москве, а Петербург оставлю простым городом; кораблей держать не буду; войско стану держать только для обороны, а войны ни с кем иметь не хочу, буду довольствоваться старым владением, зиму буду жить в Москве, а лето в Ярославле". Далее, по словам Афросиньи, царевич выражал надежду, что отец умрет, или бунт будет. На очной ставке с Афросиньей царевич пытался отпираться, но, затем, начал рассказывать не только о своих поступках, но и о всех разговорах, которые когда-либо имел, о всех своих помыслах, и рассказал такие вещи, о которых его даже не спрашивали. Он оговорил Якова Долгорукова, Бориса Шереметева, Дмитрия Голицына, Куракина, Головкина, Стрешнева, называя их друзьями, готовыми, как он думал, в случае нужды стать на его сторону. Он рассказал о надеждах, которыми был преисполнен перед бегством: что по смерти отца (которой ожидал скоро) сенаторы и министры признают его если не государем, то во всяком случае управителем; что ему помогут генерал Боур, который стоял в Польше, архимандрит печорский, которому верит вся Украйна, и архиерей киевский. "И так вся от Европы граница моя б была", прибавил царевич. На странный вопрос, пристал ли бы он к бунтовщикам при жизни отца, царевич отвечал: "А хотя б и при живом прислали по меня (т. е. бунтовщики), когда бы они сильны были, то б мог и поехать". 13-го июня Петр дал два объявления: духовенству, в котором, говоря, что не может "сам свою болезнь лечить", призывает его, чтобы оно дало ему наставление от Священного Писания, и Сенату, прося рассмотреть дело и постановить решение, "не опасаясь того, что ежели сие дело легкого наказания достойно, чтоб мне противно было". 14-го июня Алексей перевезен был в Петропавловскую крепость и посажен в Трубецкой раскат. Духовенство отвечало 18-го июня Петру, что разрешать вопрос о виновности царевича есть дело гражданского суда, но что в воле царя покарать и помиловать, причем приводило на то и другое примеры из Библии и Евангелия. Но уже 17-го июня царевич рассказал перед Сенатом о всех своих надеждах на народ. Эти показания повлекли за собой допросы Дубровского, Вяземского, Лопухина и др., в присутствии царевича. В последовавших затем допросах царевич (отчасти под пытками) объяснял своим воспитанием и влиянием окружавших причины своего непослушания и сделал признание, которого от него и не требовали, что он, ничего не жалея, "доступал бы наследства даже и вооруженной рукой и при помощи цесаря". 24-го июня пытка была повторена, как кажется, уже после того, как членами верховного суда (127 человек) был подписан смертный приговор. В приговоре проводилась, между прочим, мысль, что обещание прощения, данное царевичу, не имеет силы, так как "царевич утаил бунтовый умысел свой против отца и государя своего, и намеренный из давних лет подыск, и произыскивание к престолу отеческому и при животе его, чрез разные коварные вымыслы и притворы, и надежду на чернь и желание отца и государя своего скорой кончины". На другой день царевича спрашивали, с какою целью он делал выписки из Барония; 26-го июня, в 8 часов утра, как записано в гарнизонной книге, в гарнизон прибыли: "Его Величество, Меншиков и другие сановники и учинен был застенок, и потом, быв в гарнизоне до 11 часа, разъехались. Того же числа, по полудни в 6-м часу, будучи под караулом, царевич Алексей Петрович преставился".

Если это известие о пытке 26-го числа относится к Алексею, то естественно предположение, что смерть его была последствием пыток. Об этой ближайшей причине кончины царевича существует целый ряд рассказов. Так, говорили, что царевич был обезглавлен (Плейер), что он умер от растворения жил (Де Би), говорили и о яде; в известном, возбудившем много споров относительно его подлинности, письме Румянцева к Титову самым подробным образом рассказывается, как автор письма с тремя другими лицами, по поручению Петра, удушил Алексея подушками. Саксонский резидент, рассказывал, что царь 26-го июня три раза принимался собственноручно бить кнутом сына, который и умер во время истязаний. В народе ходили рассказы о том, что отец собственноручно казнил сына. Еще в конце XVIII столетия появились рассказы, что Адам Вейде отрубил царевичу голову и Анна Крамер пришила ее к телу. Все эти слухи, распространявшиеся в народе, повлекли за собой целый ряд розысков (таково, например, дело Королька); поплатились также Плейер и Де Би за сообщения, посылавшиеся ими за границу, и за разговоры. В последовавшем затем рескрипте Петр писал, что он после произнесения приговора колебался "яко отец, между натуральным милосердия подвигом и попечением должным о целости и впредь будущия безопасности государства нашего". Через месяц после кончины Алексея царь писал Екатерине: "Что приказывала с Макаровым, что покойник нечто открыл, - когда Бог изволит вас видеть ("т. е. поговорим об этом, когда увидимся", дополняет Соловьев эту фразу) я здесь услышал такую диковинку про него, что чуть не пуще всего, что явно явилось". Не о сношениях ли Алексея с Швецией, как предполагает Соловьев, услыхал Петр; есть известие, что царевич обращался за помощью к Герцу. Тотчас после смерти царевича Петр издал "Объявление розыскного дела и суда, по указу его царского Величества на царевича Алексея Петровича в Санкт Петербург отправленного". Объявление это было переведено на французский, немецкий, английский и голландский языки. Кроме того, заграницей издано было несколько брошюрок, в которых доказывалась справедливость действий против Алексея Петровича. Вскоре после смерти царевича появились самозванцы: нищий Алексей Родионов (в Вологодской провинции, в 1723 г.), Александр Семиков (в гор. Почепе, в конце царствования Петра и начале царствования Екатерины), нищий Тихон Труженик (среди донских казаков, в 1732 г.). Особенно опасным оказался некий Миницкий, который в 1738 г. собрал вокруг себя около Киева довольно много приверженцев и в которого верил народ.

Трагическая судьба царевича Алексея Петровича вызвала целый ряд попыток так или иначе объяснить печальный исход столкновения его с отцом, причем многие из этих попыток страдают стремлением подыскать для объяснения какую-либо одну определенную причину - нелюбовь Петра к сыну и жестокость его нрава, полнейшую неспособность сына, приверженность его к московской старине, влияние Екатерины и Меншикова и др. Исследователь этого эпизода прежде всего обращается, конечно, к личности самого царевича, отзывы о котором довольно разноречивы. Не менее противоречивы отзывы о характере царевича и его душевных качествах. Некоторыми отмечались, в качестве характерных, черты грубой жестокости в характере царевича, причем указывалось на то, что в порывах гнева царевич драл за бороду своего любимого духовника и увечил других своих приближенных, так что они "кричат кровью"; на жестокое обращение Алексея жаловался и Никифор Вяземский. Другие, в его обращении с друзьями, в участии, которое он постоянно принимал в их судьбе, видели доброе сердце, и указывали, между прочим, на выразившуюся в продолжавшейся годами переписке любовь его к своей старой кормилице. Ни те, ни другие черты в характере Алексея Петровича не дают, однако, права на какой-либо точный вывод. Несомненным представляется лишь то, что царевич не был, как его любили одно время представлять, ни безусловным противником образования, ни человеком, лишенным всяких умственных интересов. В доказательство первого приводится обыкновенно письмо его к Игнатьеву, в котором он велит ему "взять и отдать Петра Ивлю в школу для учения, чтобы он дней своих не терял всуе праздно", велит учить его латинскому и немецкому языкам, "а буде возможно и французскому". О том же свидетельствует рассказ Вильчека об удовольствии, с которым царевич ехал заграницу. Что царевич не вполне был лишен умственных интересов, видно из любви его к книгам, которые он постоянно собирал. В письмах из Германии он заботился, чтобы не пропали книги, собранные им еще в бытность его в Москве; по пути за границу в Кракове, он, как известно из донесения Вильчека, покупал книги, точно так же и во время своего второго путешествия в 1714 г. в Карлсбад; ему присылал книги, по его просьбе и "так от себя", князь Дмитрий Голицын из Киева, а также игумен киевского Златоверхого монастыря Иоанникий Степанович. Но состав и характер приобретавшихся Алексеем Петровичем книг показывает одностороннее направление его симпатий, которые не могли, конечно, встретить сочувствия со стороны Петра. Благодаря приходно-расходной книге, которую царевич вел во время своего путешествия в 1714 г., известны названия приобретенных им книг: большинство их богословского содержания, хотя, впрочем, попадается несколько сочинений исторических и по литературе. Исключительно из богословских книг составлена была библиотека царевича в селе Рождественском, которая была описана в 1718 г., во время розыска. На пристрастие царевича к книгам богословским указывали также иностранцы. Так, Вебер сообщает, что настольною книгою царевича была Ketzerhistorie Arnold"а. Интерес царевича ко всему богословскому еще лучше характеризуется выписками, которые он в Карлсбаде делал из Барония: все они касались исключительно обрядов, вопросов церковной дисциплины, истории церкви, спорных пунктов между восточной и западной церквами; царевич обращал особое внимание на все, касавшееся отношения церкви к государству, и очень интересовался чудесами: "грады в Сирии, записывает царевич, трясением земли на шесть миль перенеслись с людьми и ограждением: будет правда - чудо во истину". Справедливо замечание, что "такие заметки, делавшие бы честь дедушке царевича Алексея, тишайшему Алексею Михайловичу, шли в разрез с тем, что могло занимать отца Алексеева". Таким образом, царевич, кажется, не глупый и во всяком случае любознательный, представляется образованным, быть может, даже в известном смысле передовым человеком, но только не нового поколения, а старого, эпохи Алексея Михайловича и Федора Алексеевича, которая также не бедна была людьми для своего времени образованными. Этот контраст между личностью отца и сына может быть прослежен и дальше. Царевич не был человеком неспособным ни к какой деятельности: все, что известно относительно исполнения им поручений, возлагавшихся на него Петром, не дает права на такое заключение; но он был лишь покорным исполнителем и безусловно не симпатизировал той деятельности, которой требовал от него Петр. В переписке с близкими Алексей представляется человеком распорядительным: он был, очевидно, хороший хозяин, любил заниматься отчетами по управлению собственными имениями, делать замечания, писать резолюции и т. п. Но такая деятельность удовлетворить Петра, конечно, не могла, а вместо любви к той деятельности, которой он требовал от всех, любви к воинскому делу, он встречал в сыне, в чем тот после и сам сознавался, одно только инстинктивное отвращение. Вообще целый ряд указаний дает право видеть в царевиче обыкновенного частного человека в противоположность Петру - личности, всецело проникнутой государственными интересами. Таким представляется Алексей Петрович в многочисленных своих письмах, в которых имеются самые подробные сведения о его времяпрепровождении, в которых видна замечательная заботливость о друзьях и в то же время за целый ряд лет нет ни одного указания на то, чтобы он хотя сколько-нибудь интересовался деятельностью и планами отца, а между тем, годы, к которым относится вся эта переписка, были для Петра годами самой напряженной борьбы. Таким образом, Петр, прекрасно понимая сына, имел основание считать его неспособным продолжать отцовское дело. Эта противоположность двух натур и должна быть признана основной причиной катастрофы; при этом, однако, весьма большую роль играли семейные отношения и крутой нрав царя. Петр вряд ли питал когда-либо нежные чувства к сыну, и холодное обращение вместе с небрежным воспитанием содействовали, конечно, тому, что сын стал человеком, безусловно не понимавшим стремлений отца и не сочувствовавшим им. Женитьба царя на Екатерине, в общем, отразилась, конечно, неблагоприятно на судьбе царевича, но какую роль сыграло в печальном исходе столкновения влияние Екатерины и Меншикова, решить трудно; одни этим влиянием объясняют все, другие, как Соловьев, отрицают его безусловно. Несомненно, что если бы Алексей Петрович был по природе другим человеком и если бы существовали симпатии между ним и отцом, то вряд ли одни семейные отношения, вряд ли одно влияние Екатерины могло повлечь за собой такую катастрофу; но при наличности всех других данных влияние Екатерины (о котором говорят все иностранцы) и семейных отношений вообще несомненно сказалось в том, что Петр безо всякого повода вместе с царевичем лишил наследства и все его потомство, предоставляя престол детям Екатерины. Влияние это, однако, проявлено было, по-видимому, очень осторожно; наружно отношения Алексея Петровича к мачехе были всегда самые лучшие, хотя в письмах его к ней чувствуется подобострастие и боязнь; он всегда был к ней очень почтителен и обращался с разными просьбами, которые она исполняла. Незадолго перед смертью он умолял ее о заступничестве. Что касается Меншикова, то известно, что царевич его ненавидел. Приемы, которыми сопровождались старания вернуть царевича из заграницы, и самое розыскное дело поражают своей жестокостью, но часть этой жестокости должна быть, конечно, отнесена к нравам времени и той картине, которую раскрыло Петру розыскное дело. Алексей Петрович не мог, правда, считаться духовным представителем той массы, которая возмущена была нововведениями, и сам лично положительно не был способен к борьбе с Петром, но на него эта масса возлагала, тем не менее, все свои надежды, глубоко сочувствуя ему и становясь всегда на его сторону, как на представителя, который мог бы объединить все группы недовольных. Много позже вступление на престол отвергнутого сына Алексея Петровича и возвращение в Москву царицы Евдокии вызвали движение среди сторонников царевича и приверженцев московской старины. Уже в 1712 г. Петр несомненно знал об этом сочувствии к царевичу: в этом году, в день св. Алексея, Стефан Яворский произнес проповедь, в которой это сочувствие нашло себе яркое выражение. В том же лежит и значение розыскного дела о царевиче Алексее; дело это, равно как и тесно связанное с ним дело царицы Евдокии, не дало никаких указаний на существование какого-либо заговора, но оно раскрыло Петру, насколько сильно было неудовольствие против всех его стремлений, как распространено оно было во всех классах общества; оно показало ему также, что личность царевича с любовью противополагалась личности царя.

Н. Устрялов, "История царствования Петра Великого", т. VI, СПб. 1859 г. - М. Погодин, "Суд над царевичем Алексеем" ("Русская Беседа" 1860 г., № 1). - М. Погодин, "Царевич Алексей Петрович, по свидетельствам, вновь открытым" ("Чтения в московск. обществе Истории и Древностей" 1861 г., кн. 3-я). - "Письма русских. государей", т. III. - П. Пекарский в Энциклопедическом Словаре, составленном русскими учеными и литераторами, т. III. 1861 г. - С. Соловьев, "История России", т. XVII, гл. II. - Н. Костомаров, "Царевич Алексей Петрович" ("Древняя и Новая Россия" 1875 г., т. I). - A. Brückner, "Der Zarewitsch Alexei (1690-1718), Heidelberg, 1880. - E. Herrman, "Peter der Grosse und der Zarewitsch Alexeï" (Zeitgenössische Berichte zur Geschichte Russlands, II), Leipzig, 1880 г. - Донесение графа Вильчека, который, по поручению графа Шенборна, посетил царевича в Кракове, под заглавием: "Beschreibung der Leibs und gemiths gestallt dess Czarischen Cron-Prinsen" 5 Febr. 1710 (рукопись из Венского государственного архива) и целый ряд мелких статей: M. Семевский, "Царевич Алексей Петрович" ("Иллюстрация", т. III, 1859 г.); М. Семевский, "Сторонники царевича Алексея" ("Библиотека для Чтения", т. 165, 1861 г.); M. Семевский, "Кормилица Алексея Петровича" ("Рассвет", т. IX, 1861 г.); Пекарский, "Сведения о жизни Алексея Петровича" ("Современник" 1860 г., т. 79).

{Половцов}

Алексей Петрович, сын Петра I

(1690-1718) - царевич, старший сын Петра I от брака с Евдокией Лопухиной. До 8 лет А. П. жил у матери, в обстановке, враждебной Петру, среди постоянных жалоб на отца, чужого для семьи человека. После заключения царицы Евдокии в монастырь (1698) А. П. перешел на попечение сестры царя, Наталии. По словам бар. Гюйссена, его воспитателя, А. П. охотно учился, много читал (гл. обр., духовные книги), был любознателен; плохо давались ему военные науки, а военных упражнений он не выносил. Петр часто отрывал сына от учебных занятий: так, А. П., как солдат бомбардирской роты, участвовал в походе на Ниеншанц (1703), в осаде Нарвы (1704). После отъезда Гюйссена за границу (1705) А. П. остался без определенных занятий и жил в с. Преображенском, предоставленный самому себе. Тихий и спокойный, склонный более к кабинетным работам, А. П. был полною противоположностью непоседе-отцу, которого не любил и боялся. Мало-помалу около царевича образуется кружок недовольных Петром и его политикой. Больше всего здесь было духовенства, но сюда же тянулись и представители крупнейшего дворянства, оттесненные на задний план "новыми людьми", вроде Меньшикова. Особенное влияние на А. П. имел его духовник, протопоп Яков Игнатьев, заклятый враг Петра. Он неустанно твердил А. П. о том, как его (царевича) любит народ и как было бы хорошо без батюшки; он же помогал А. П. вести переписку с матерью и даже устроил с ней свидание. Петр узнал об этом случайно, сильно разгневался и побил царевича, что он делал и по другим случаям. Чтобы отвлечь сына от "больших бород", Петр с 1707 дает ему ряд ответственных поручений: следить за доставкой провианта для войск, формировать полки, наблюдать за укреплением Кремля (на случай нападения Карла XII) и т. д., - строго взыскивая за малейшее упущение. В 1709 А. П. был отправлен в Дрезден для занятий науками, а в 1711, по приказанию отца, женился на Софии-Шарлотте Бланкенбургской. Возвратясь в Россию вскоре после свадьбы, А. П. участвовал в финляндском походе, следил за постройкой судов в Ладоге и т. д. И приказы Петра, и его кулачные расправы с сыном, и брак с иноземкой - все это крайне озлобляло царевича и вызывало в нем слепую ненависть к отцу, а вместе с тем тупой животный страх. Все поручения отца А. П. выполнял, спустя рукава, и Петр, в конце концов, махнул на него рукой. Предвидя неизбежное столкновение А. П. с отцом, друзья царевича советовали ему не возвращаться из Карлсбада, куда он уехал в 1714 на воды. Однако, царевич, боясь отца, вернулся. В 1714 у Шарлотты родилась дочь Наталия, а в 1715 - сын, будущий император Петр II; через несколько дней после его рождения Шарлотта умерла. Между тем, среди окружавших Петра "новых людей", опасавшихся за свое положение, был поднят вопрос об устранении А. П. от престола. Сам Петр не однажды обращался к сыну с длинными посланиями, увещевал его образумиться, грозя лишить наследства. По совету друзей А. П. соглашался даже на пострижение в монахи ("клобук не прибит к голове гвоздем, можно будет, когда понадобится, его и снять", - говорил один из них, Кикин). Петр, однако, не верил сыну. В конце 1716 А. П., наконец, бежал в Вену, надеясь на поддержку императора Карла VI, своего свояка (мужа сестры покойной Шарлотты). Вместе с А. П. была и его фаворитка, бывшая крепостная, Евфросиния, с которой А. П. сошелся еще при жизни жены, очень полюбил ее и хотел на ней жениться. Надежды А. П. на императора не оправдались. После долгих хлопот, угрозами и обещаниями Петру удалось вызвать сына в Россию (янв. 1718). А. П. отрекся от своих прав на престол в пользу брата, царевича Петра (сына Екатерины I), выдал ряд единомышленников и ждал, когда ему, наконец, будет позволено удалиться в частную жизнь. Между тем, Евфросиния, посаженная в крепость, выдала все, что утаил в своих признаниях А. П., - мечты о воцарении, когда умрет отец, угрозы мачехе (Екатерине), надежды на бунт и насильственную смерть отца. После таких показаний, подтвержденных и царевичем, он был взят под стражу и подвергнут пытке. Петр созвал особый суд над сыном из генералитета, сената и синода. Царевича неоднократно пытали - били кнутом на дыбе. 24/VI 1718 был вынесен смертный приговор. По рассказу А. Румянцева, денщика Петра, принимавшего близкое участие в деле А. П., Петр, после произнесения приговора, поручил П. Толстому, Бутурлину, Ушакову и Румянцеву "казнити (А. П.) смертию, якоже подобает казнити изменников государю и отечеству", но "тихо и неслышно", чтобы "не поругать царскую кровь всенародною казнию". Приказание было немедленно исполнено: А. П. удушили в тюрьме двумя подушками в ночь на 26/VI. Петр круто расправился с единомышленниками А. П., многие были колесованы, посажены на кол, биты кнутом и сосланы в Сибирь и др. места.

- (1690 1718), царевич, старший сын Петра I от первой жены Е. Ф. Лопухиной. До 8 лет воспитывался у матери во враждебной Петру I среде, впоследствии боялся и ненавидел отца, неохотно исполнял его поручения. В 1705 06 вокруг А. П.… … Санкт-Петербург (энциклопедия)

Современная энциклопедия

Алексей Петрович - (1690 1718), русский царевич. Сын Петра I и его первой жены Е.Ф. Лопухиной. Отличался начитанностью, знал языки. Враждебно относился к реформам Петра I. В конце 1716 бежал за границу. Возвратился (январь 1718), надеясь на прощение, обещанное… … Иллюстрированный энциклопедический словарь

- (1690 1718), царевич, сын Петра I. Стал участником оппозиции политике отца. Бежал за границу, после возвращения осуждён на казнь. По распространённой версии, задушен в Петропавловской крепости.

Имя царевича Алексея , осужденного на смерть по приказу отца, царя Петра I, окружено массой домыслов и слухов. Ученые все-то спорят, был ли он на самом деле инициатором подготовки захвата власти в России, или же стал невольным заложником своего окружения, недовольного политикой монарха. Нет ясности и в том, как он скончался.Родился царевич 18 (28 по н.с.) февраля 1690 года в селе Преображенском. Появление на свет сына Петр I встретил с радостью, хотя его отношения с женой, царицей Евдокией Федоровной, были к этому времени уже не безоблачными.О детских годах царевича известно не так уж много. Его воспитанием занимались мать и бабушка, царица Наталья Кирилловна. У самого Петра для сына времени практически не оставалось. В первые годы жизни царевича его отца больше интересовали воинские забавы в Преображенском, затем строительство флота, обустройство державы и военные походы на юг, чтобы отвоевать Азов.В 1698 году мать царевича была пострижена в монахини, а мальчика забрала на воспитание сестра Петра, царевна Наталья. Но уже через год Петр решил серьезно заняться обучением и воспитанием сына, поручив Алексея заботам немца Нейгебауера. Видимо, деятельность воспитателя, на которого царю жаловались Меншиков и приближенные Алексея, Петра не удовлетворяла. В начале 1703 года царевичу подобрали нового воспитателя, барона Гюйссена.По свидетельству Гюйссена, царевич был доброжелателен, способен и прилежен в учебе. В это время Петр стараться приблизить сына к себе, брал его в поездки в Архангельск, в военные походы к Ниеншанцу и Нарве. Видимо, душевности в отношении к сыну Петру все же не хватало, а военные заботы отца особого отклика у Алексея не находили.В 1705 году, когда царевичу исполнилось 15 лет, он вообще остался без опытных наставников. Его окружение составляли Нарышкины, Колычевы и духовные лица, многие из которых открыто выражали неудовольствие политикой царя. Рядом с царевичем появились и иностранцы, но отнюдь не из числа ближайших соратников Петра. Именно в этот период Алексей, которому постоянно напоминали о трагической судьбе матери и сетовали на попрание исконных русских порядков, стал все больше отдаляться от отца.

Петр же, видевший в сыне восприемника своих трудов, старался ввести его в курс государственных задач, стал давать ему различные задания, которые особого отклика в душе Алексея не находили. Судьбу сына, в том числе и женитьбу, царь стремился решать сам, не особо считаясь с мнением наследника престола.В 1710 году Петр отправил сына за границу. Главной целью поездки стало не обучение наукам и подготовка к государственной деятельности, а женитьба. И в этот раз мнение сына царь учитывать не стал, так как невеста была уже выбрана, а предварительные условия брака согласованы. Вырвавшись из России, Алексей с головой ушел в беззаботную жизнь польского двора, благо нашелся компаньон и наставник - польский принц. Но Петр быстро прекратил эту вольготную жизнь, ускорив заключение брака сына с принцессой Шарлоттой Брауншвейг-Вольфенбюттельской, который состоялся в октябре 1711 года. Долго находиться в обществе молодой жены царь Алексею не дал. Из Вольфенбюттеля он отправил его сначала в Померанию, где шли боевые действия, затем последовали новые поручения, в большинстве своем связанные с продолжавшейся Северной войной. Даже в Россию Шарлотте пришлось ехать одной, супруг в это время контролировал строительство кораблей на Ладоге. Естественно, что такое отношение отца Алексей воспринимал болезненно.

Семейная жизнь у Алексея не складывалась, хотя в 1714 году у его супруги родилась дочь, которую нарекли в честь прабабушки Натальей, а в следующем году сын, названный в честь деда Петром. Вскоре после рождения сына Шарлотта скончалась. Кронпринцессу, этот титул дал Шарлотте Петр по приезде её в Россию, погребли в Петропавловском соборе Санкт-Петербурга.

Дети царевича Алексея Петр и Наталья в детстве, в образе Аполлона и Дианы (художник Луи Каравак, 1722 г.)

После рождения сына и смерти жены отношения у Алексея с отцом окончательно обострились. Во многом это связано с тем, что царица Екатерина, ставшая к этому времени законной супругой Петра I, родила сына, которому царь склонялся передать престол в обход старшего сына. Не в последнюю очередь это связано с тем, что Петр не видел в старшем сыне человека, способного продолжить его дело. Естественно, что определенную роль сыграла и Екатерина, которой хотелось видеть на престоле своего сына. Алексей не решился противостоять отцу в России, и под воздействием окружения, склонявшего его к решительным действиям, бежал в 1717 году в Вену, откуда был переправлен австрийцами в Неаполь. Возможно, Петр простил бы сыну самовольный отъезд за границу и даже возможные переговоры о помощи для захвата власти в России после смерти царя. Похоже, что насильственно свергать отца Алексей не собирался, но его надежды не были лишены почвы. Петр в это время серьезно болел, а на военную помощь от европейских монархов вполне можно было рассчитывать.

Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе. 1871. Ге Н.Н.

Русская разведка и в те времена работала неплохо, вскоре место пребывания сына стало известно Петру. К Алексею был отправлен посланник царя, передавший ему письмо от Петра, в котором мятежному царевичу обещалось прощение вины в случае возвращения в Россию: «Буде же побоишься меня, то я тебя обнадеживаю и обещаюсь Богом и судом его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься. Буде же сего не учинишь, то, … яко государь твой, за изменника объявляю и не оставлю всех способов тебе, яко изменнику и ругателю отцову, учинить».

Алексей вернуться отказался, тогда Петр продемонстрировал, что слов на ветер не бросает, а обещание не оставлять «всех способов» - не пустой звук. Путем подкупа и сложных политических интриг Алексея заставили вернуться в Россию. Петр лишил сына права на престолонаследие, но пообещал прощение в случае признания вины и выдачи всех участников заговора: «Понеже вчерась прощение получил на том, дабы все обстоятельства донести своего побегу и прочего тому подобного; а ежели что утаено будет, то лишён будешь живота».

Трудно сказать, как бы поступил Петр в случае подробного раскрытия сыном всех обстоятельств побега. Велика вероятность, что Алексея в этом случае отправили бы в монастырь. Но свою вину царевич попытался значительно уменьшить, во всем обвиняя приближенных. Это было с его стороны ошибкой. О непредвзятости следствия теперь судить трудно, но оно доказало, что Алексей скрыл ведение переговоров о привлечении к захвату власти австрийской армии и свое намерение возглавить возможный мятеж русских войск. Все это он подтвердил, хотя, если верить материалам следствия, на том этапе пытки к нему не применялись. Кстати, информация о том, что он вел переговоры о военной помощи и со Швецией, с которой Россия находилась в состоянии войны, на следствии не всплыла. Об этом стало известно значительно позже.

Но и того, что было доказано и подтверждено самим царевичем, хватило, чтобы осудить его на смерть как изменника в соответствии с действовавшими тогда в России законами. Официально было объявлено, что Алексей умер 26 июня 1718 года от удара (сердечного приступа) в Петропавловской крепости, полностью раскаявшись в содеянном. Однако имеются документально подтвержденные сведения, что уже после вынесения приговора Алексея пытали, стремясь получить дополнительную информацию о вовлеченных в заговор. Возможно, царевич скончался, не выдержав пытки. Не исключено, что он был тайно убит тюремщиками по указанию царя. Похоронили царевича Алексея в Петропавловском соборе, где за несколько лет до этого упокоилась его супруга.

Судьба оказалась безжалостной и к детям царевича. Наталья прожила всего 14 лет и умерла в 1728 году. Сын Алексея, Петр, 6 (17) мая 1727 года взошел на престол после смерти Екатерины I, став императором всероссийским. В раннем детстве Петр II не пользовался вниманием и заботой деда, очевидно, усматривавшего в своем внуке потенциального носителя того же антиреформаторского начала, которое воплощал Царевич Алексей. Преемница Петра I на Престоле Императрица Екатерина I, понимая необходимость учитывать законные интересы последнего мужского представителя Дома Романовых, указала его в Завещании своим первоочередным Наследником. Император Петр II вступил на Престол 6/19 мая 1727. За воспитание молодого Государя взялись теперь «птенцы гнезда Петрова» - архиепископ Феофан (Прокопович) и барон А. Остерман. Светлейший князь А. Меншиков, стремясь укрепить собственное положение, желал устроить свадьбу Императора со своей дочерью Марией. 24 мая/6 июня 1727 состоялось обручение. Но вскоре Петр II, недовольный постоянной опекой А. Меншикова, воспользовался поддержкой клана князей Долгоруковых и сослал некогда могущественного временщика вместе со всей семьей в г. Березов. Двор Императора в конце 1727 переехал из Санкт-Петербурга в Москву, где 24 февраля/8 марта 1728 в Успенском соборе Московского Кремля совершилась коронация. Пользуясь юностью и неопытностью Петра II, князья Долгоруковы отвлекали его от государственных дел всевозможными увеселениями, охотой и путешествиями. Несмотря на это, Император начинал проявлять интерес к политике. По свидетельству современников он обладал прекрасным умом, душой был очень сердечен, а внешне красив собой и величав. Государь действительно отчасти оправдал опасения Петра I Великого в смысле желания восстановить некоторые стороны старомосковской жизни. Но он ни в коей мере не намеревался искоренить то положительное, что оставил после себя Император-Преобразователь. В царствование Петра II ликвидировали репрессивный Преображенский Приказ, упорядочили взимание подушной подати, Украине предоставили большую автономию и даже восстановили власть Гетмана, лифляндскому дворянству разрешили собираться на Сейм. Государь ревностно относился к вопросам церковного благочиния и запретил духовенству носить светскую одежду. Петр II любил и почитал свою бабушку Царицу Евдокию Феодоровну и разрешил ей переехать из Ладожского монастыря в московский Новодевичий. Долгоруковы стремились обвенчать Императора с княжной Е. Долгоруковой, но и этой свадьбе не суждено было состояться, на сей раз из-за трагической случайности. На Праздник Крещения 1730 во время Великого водосвятия Петр II простудился и из-за ослабления организма вскоре заразился оспой. Вначале болезнь считали неопасной, но внезапно она приобрела тяжелую форму. Когда стало ясно, что Государь находится при смерти, князья Долгоруковы предприняли попытку захватить власть и провозгласить Наследницей Престола его невесту, но не были поддержаны в этом другими представителями аристократии. Император Петр II скончался в Москве, будучи без сознания и поэтому не оставив указаний о дальнейшем престолонаследии. Погребен в Архангельском соборе Московского Кремля. С его кончиной угасла прямая мужская ветвь Дома Романовых. Отныне Престол мог переходить только по женским линиям .

Продолжение конфликта

Малолетние дети Алексея Петровича стали не единственным пополнением в царской семье. Сам правитель вслед за своим нелюбимым сыном обзавелся очередным чадом. Ребенка назвали Петром Петровичем (его матерью была будущая Так внезапно Алексей перестал быть единственным наследником своего отца (теперь у того был второй сын и внук). Ситуация ставила его в двусмысленное положение.

Кроме того, в жизнь нового Санкт-Петербурга явно не вписывался такой персонаж, как Алексей Петрович. Фото его портретов показывает человека немного болезненного и нерешительного. Он продолжал исполнять государственные поручения могущественного отца, хотя и делал это с явной неохотой, что снова и снова злило самодержца.

Еще будучи на учебе в Германии, Алексей попросил у своих московских друзей прислать ему нового духовника, которому он мог бы откровенно исповедоваться обо всем том, что беспокоило молодого человека. Царевич был глубоко верующим, но в то же время очень боялся шпионов отца. Однако новый духовник Яков Игнатьев действительно был не из ставленников Петра. Однажды Алексей в сердцах сказал ему о том, что ждет смерти отца. Игнатьев ответил, что того же хотят многие московские друзья наследника. Так, совершенно неожиданно, Алексей нашел себе сторонников и встал на путь, который привел его к гибели.

Трудное решение

В 1715 году Петр отправил своему сыну письмо, в котором поставил его перед выбором - либо Алексей исправляется (то есть начинает заниматься армией и принимает политику отца), либо отправляется в монастырь. Наследник оказался в тупике. Ему не нравились многие начинания Петра, в том числе его бесконечные военные кампании и кардинальные перемены жизни в стране. Это настроение разделяли многие аристократы (в основном из Москвы). В элите действительно существовало неприятие поспешных реформ, но на открытый протест никто не решался, так как участие в любой оппозиции могло закончиться опалой или казнью.

Самодержец, поставив ультиматум сыну, дал ему время на то, чтобы обдумать свое решение. Биография Алексея Петровича имеет немало подобных двусмысленных эпизодов, но эта ситуация стала судьбоносной. Посоветовавшись с приближенными (в первую очередь с начальником Петербургского адмиралтейства Александром Кикиным), он решился бежать из России.

Бегство

В 1716 году из Санкт-Петербурга в Копенгаген отправилась делегация, во главе которой стоял Алексей Петрович. Сын Петра должен был в Дании увидеться со своим отцом. Однако, находясь в польском Гданьске, царевич внезапно поменял маршрут и фактически бежал в Вену. Там Алексей стал вести переговоры о политическом убежище. Австрийцы отправили его в укромный Неаполь.

План беглеца заключался в том, чтобы дождаться смерти тогда болевшего российского царя, а после этого вернуться в родную страну на престол, если нужно, то с иностранным войском. Алексей рассказал об этом позже на следствии. Однако нельзя с уверенностью принимать эти слова за истину, так как из арестованного просто выбивали необходимые показания. По свидетельствам австрийцев, царевич находился в истерике. Поэтому с большей вероятностью можно утверждать, что он отправился в Европу от отчаяния и страха за свое будущее.

В Австрии

Петр быстро узнал о том, куда бежал его сын. В Австрию тут же поехали верные царю люди. Главой важной миссии был назначен опытный дипломат Петр Толстой. Он доложил австрийскому императору Карлу VI, что сам факт присутствия Алексея на земле Габсбургов является пощечиной России. Беглец выбрал Вену из-за своих родственных связей с этим монархом по своему недолгому браку.

Возможно, в других обстоятельствах и защитил бы изгнанника, но в то время Австрия воевала с Османской империей и готовилась к конфликту с Испанией. Получить в подобных условиях такого могущественного врага, как Петр I, императору совсем не хотелось. Кроме того, сплоховал и сам Алексей. Он вел себя панически и явно не был уверен в себе. В итоге австрийские власти пошли на уступки. Петр Толстой получил право увидеться с беглецом.

Переговоры

Петр Толстой, встретившись с Алексеем, стал использовать все возможные методы и ухищрения, чтобы вернуть его на родину. В ход шли добросердечные заверения, что отец простит его и позволит жить свободно в собственном имении.

Посланник не забывал и о ловких намеках. Он убеждал царевича, что Карл VI, не желая портить отношения с Петром, в любом случае не станет его укрывать, и тогда Алексей точно окажется в России в качестве преступника. В конце концов, царевич согласился вернуться в родную страну.

Суд

3 февраля 1718 года Петр и Алексей встретились в Московском Кремле. Наследник плакал и умолял о прощении. Царь сделал вид, что не будет гневаться, если сын откажется от престола и наследства (что тот и сделал).

После этого начался суд. Сначала беглец выдал всех своих сторонников, «подговоривших» его на опрометчивый поступок. Последовали аресты и закономерные казни. Петр хотел видеть во главе заговора свою первую жену Евдокию Лопухину и оппозиционное духовенство. Однако следствие выяснило, что царем было недовольно гораздо большее количество людей.

Смерть

Ни одна краткая биография Алексея Петровича не содержит точных сведений об обстоятельствах его гибели. По итогам расследования, которое вел все тот же Петр Толстой, беглеца приговорили к смертной казни. Однако она так и не состоялась. Алексей скончался 26 июня 1718 года в Петропавловской крепости, где его держали во время суда. Официально было объявлено, что с ним случился припадок. Возможно, царевича убили по тайному приказу Петра, а может быть, он умер сам, не перенеся пережитых на следствии пыток. Для всесильного монарха казнь собственного сына была бы слишком позорным событием. Поэтому есть основания предполагать, что он поручил расправиться с Алексеем заранее. Так или иначе, но правды потомки так и не узнали.

После смерти Алексея Петровича сложилась классическая точка зрения о причинах случившейся драмы. Она заключается в том, что наследник попал под влияние старой консервативной московской знати и враждебного царю духовенства. Однако, зная все обстоятельства конфликта, нельзя называть царевича предателем и при этом не иметь в виду степень вины самого Петра I в трагедии.

Петру была ближе северная, протестантская культурная традиция с ее рационализмом, ориентацией на практические знания и навыки и предпринимательским духом. Царевич же тяготел к более мягкой, спокойной и «игровой» культуре южно-европейского барокко. В каком-то смысле Алексей мог считаться человеком даже более европейски образованным, чем его отец. Во всяком случае, никакой культурной или религиозной пропасти между ними не существовало.

Официальная версия

27 июня 1718 года Санкт-Петербург торжественно праздновал очередную, девятую годовщину победы в Полтавской битве. По Неве перед Летним дворцом Петра I прошли украшенные флагами военные суда, жители города услышали традиционный пушечный салют, а затем насладились зрелищем фейерверка. Тем немногим наблюдателям и участникам торжества, которые знали, что накануне вечером оборвалась жизнь царевича Алексея Петровича, оставалось лишь удивляться невозмутимости его отца. В тот же день русским послам в европейских столицах были направлены инструкции о том, как описывать и объяснять смерть царевича. Ее причиной объявлялся апоплексический удар, якобы поразивший Алексея во время оглашения смертного приговора, но, впрочем, не помешавший ему в присутствии министров и сенаторов причаститься и перед кончиной примириться с отцом. И хотя эта идиллическая картина выглядела не слишком убедительно, ясно было, что развязка многомесячной и тягостной драмы наконец наступила.

Общепринятое объяснение трагической судьбы царевича хорошо известно. Оно гласит, что Алексей, выросший во враждебной Петру и всем его начинаниям атмосфере, попал под пагубное влияние реакционного духовенства и отсталой московской знати. А когда отец хватился, было уже поздно, и все усилия перевоспитать сына привели лишь к тому, что тот убежал за границу. На следствии, начатом по его возвращении, выяснилось, что вместе с немногими приспешниками Алексей с нетерпением ожидал смерти царя и готов был уничтожить все сделанное им. Суд сенаторов и высших сановников вынес виновному в измене смертный приговор, ставший своеобразным памятником принципиальности Петра I.

Нетрудно заметить, что изложенная версия слишком схематична, чтобы быть похожей на правду. Скорее, она напоминает те наспех сконструированные объяснения, что в пропагандистских целях создаются «по горячим следам событий» и оказываются порой удивительно живучими. Чем же в действительности был вызван конфликт царя-преобразователя с собственным сыном и наследником?

А. Меншиков - идеальный человек эпохи Петра, прошедший карьеру от денщика до фельдмаршала ^Нелюбимое чадо

Алексей родился в подмосковной царской резиденции - селе Преображенском 18 февраля 1690 года, через год с небольшим после свадьбы царя и его первой жены Евдокии Лопухиной. Ему было лишь два года, когда у Петра начался роман с дочерью торговца Анной Монс, с которой он познакомился в Немецкой слободе, и всего четыре - когда тот окончательно оставил Евдокию. Вот почему детские годы мальчика прошли в обстановке, далекой от тихого семейного счастья. А в 1698 году он фактически лишился матери: Петр, вынужденный прервать поездку по Европе из-за известия о стрелецком бунте, вернулся в Москву необычайно раздраженным и, помимо прочего, немедля отослал жену в Суздальский Покровский монастырь, приказав постричь ее в монахини. Воспитанием Алексея занялась тетка царевна Наталья Алексеевна, которую он не особенно любил. В качестве учителей к царевичу были приставлены Никифор Вяземский и немецкие воспитатели: сначала Мартин Нейгебауэр, а затем Генрих Гюйссен, общий же надзор за ними должен был осуществлять назначенный обер-гофмейстером любимец царя Александр Меншиков . Впрочем, светлейший князь не слишком обременял себя непривычными обязанностями.

Известно, что наследник получил неплохое образование, хорошо знал немецкий и французский языки, латынь, очень любил читать. В 1704 году четырнадцатилетний юноша был вызван отцом в армию и наблюдал за осадой и штурмом Нарвы. «Я взял тебя в поход показать тебе, что я не боюсь ни труда, ни опасностей. Я сегодня или завтра могу умереть; но знай, что мало радости получишь, если не будешь следовать моему примеру… - заявил сыну Петр. - Если советы мои разнесет ветер, и ты не захочешь делать того, что я желаю, то я не признаю тебя своим сыном: я буду молить Бога, чтобы он наказал тебя в этой и в будущей жизни». Что могло вызвать такую отповедь? Отсутствие у сына интереса к военному делу? Промелькнувшая вдруг неприязнь к тем, кто окружал Петра?

Отношениям Алексея с отцом катастрофически не хватало теплоты, зато в них было более чем достаточно обоюдных подозрений и недоверия. Петр внимательно следил за тем, чтобы Алексей не имел контактов с матерью. Царевич же постоянно опасался слежки и доносов. Этот неотступный страх стал почти маниакальным. Так, в 1708 году, во время шведского вторжения, Алексей, которому было поручено наблюдать за подготовкой Москвы к обороне, получил от отца письмо с упреками в бездействии. Реальной же причиной недовольства царя, скорее всего, был визит Алексея в монастырь к матери, о котором тут же донесли Петру. Царевич немедленно обращается за помощью к новой жене и к тетке царя: «Катерина Алексеевна и Анисья Кирилловна, здравствуйте! Прошу Вас, пожалуйте, осведомясь, отпишите, за что на меня есть государя-батюшки гнев: понеже изволит писать, что я, оставя дело, хожу за бездельем; отчего ныне я в великом сумнении и печали».

Спустя еще два года царевич был отправлен в Германию - учиться и одновременно подбирать подходящую матримониальную «партию» среди иностранных принцесс. Из-за границы он обращается к своему духовнику Якову Игнатьеву с просьбой найти и прислать ему для исповеди православного священника: «И изволь ему сие объявить, чтоб он поехал ко мне тайно, сложа священнические признаки, то есть обрил бороду и усы… или всю голову обрить и надеть волосы накладные, и немецкое платье надев, отправь его ко мне курьером… и вели ему сказываться моим денщиком, а священником бы отнюдь не назывался…»

Чего боится Алексей? Дело в том, что отец поощряет доносительство и не склонен считаться даже с тайной исповеди, поскольку считает «интересы государства» выше любых священных таинств. В голове же у царевича много мыслей совсем не благообразно-сыновних. А тут еще необходимость жениться на иноверке! За всеми этими тяготами до серьезной ли учебы! Поэтому, когда спустя несколько лет, уже после возвращения царевича в Россию, отец по своему обыкновению попытался проверить его успехи в черчении, тот был настолько перепуган, что не нашел ничего лучшего, как выстрелить себе в правую руку.

Проще всего вслед за знаменитым историком С.М. Соловьевым воскликнуть: «В этом поступке весь человек!» Но не сделала ли царевича таким тягостная атмосфера, окружавшая Петра? Царь был очень мало похож на рассудительного и справедливого властителя. Вспыльчивый и резкий, он был страшен в гневе и очень часто наказывал (в том числе унизительными побоями), даже не вникая в обстоятельства дела. Алексей вырос безвольным? Но Петр и не потерпел бы рядом с собой ничьей воли, не подчиненной полностью и безраздельно его собственной! Он считал людей лишь послушными инструментами в своих руках, не обращая внимания на их желания и тем более чувства.

Окружение великого преобразователя систематически приучалось не иметь «своего суждения»! По словам известного современного историка Е.В. Анисимова, «характерным для многих петровских сподвижников было ощущение беспомощности, отчаяния, когда они не имели точных распоряжений царя или, сгибаясь под страшным грузом ответственности, не получали его одобрений». Что говорить о сыне, по определению психологически зависимом от отца, когда такие сановники, как генерал-адмирал и президент Адмиралтейств-коллегии Ф.М. Апраксин, писали царю в его отсутствие: «…Истинно во всех делах как слепые бродим и не знаем, что делать, стала везде великая расстройка, а где прибегнуть и что впредь делать, не знаем, денег ниоткуда не везут, все дела становятся».

Миф об отце и сыне

Это острое ощущение «богооставленности» было лишь одним из проявлений того универсального мифа, который настойчиво создавался и утверждался Петром. Царь представлял себя не как реформатора (ведь реформы предполагают преобразование, «улучшение» прошлого), а как создателя новой России «из ничего». Однако, лишившись символической опоры в прошлом, его творение воспринималось как существующее исключительно благодаря воле творца. Исчезнет воля - и величественное здание рискует рассыпаться в прах… Неудивительно, что Петр был одержим мыслями о судьбе своего наследия.

Но каким должен быть наследник и душеприказчик творца? Современный исследователь имперской мифологии Ричард Уортман первым обратил внимание на поразительное противоречие между требованиями, которые Петр предъявлял Алексею - быть продолжателем его дела и самим существом этого дела: «Сын основателя не может сам стать основателем, пока не разрушит свое наследство»… Петр приказывал Алексею следовать своему примеру, но его пример - это пример разгневанного бога, чья цель - разрушение и созидание нового, его образ - это образ завоевателя, отвергающего все предшествующее. Приняв на себя роль Петра в мифе, Алексей должен будет дистанцироваться от нового порядка и овладеть тем же родом разрушительной силы». Вывод, который делает американский историк, совершенно закономерен: «Алексею Петровичу не было места в царствующем мифе».

На мой взгляд, такое место все же было. Но сюжет мифа отводил ему роль не верного наследника и продолжателя, а… жертвы, приносимой во имя прочности всего здания. Получается, что в некоем символическом смысле царевич был заранее обречен. Удивительно, но это обстоятельство очень тонко уловило народное сознание. В свое время фольклорист К.В. Чистов обнаружил потрясающий факт: фольклорные тексты о казни Петром царевича Алексея появляются за десятилетие до реальной казни и задолго до первых серьезных конфликтов отца и сына! Стоит заметить, что в традиционной мифологии самых разных народов наследник (младший брат или сын) бога-творца очень часто выступает в роли или неумелого подражателя, лишь извращающего смысл творения, или добровольно приносимой творцом жертвы. Библейские мотивы жертвоприношения сына можно считать проявлением этого архетипа. Эти соображения, разумеется, не означают, что жизнь царевича должна была закончиться именно так, как она закончилась. Любой миф - не жесткая схема, а, скорее, допускающая различные варианты развития «ролевая игра». Попробуем же проследить за ее перипетиями.

«Мы все желаем ему смерти»

Подчиняясь повелению Петра, Алексей был вынужден выбрать спутницу жизни за границей. 14 октября 1711 года в саксонском городе Торгау в присутствии царя он женится на родственнице австрийского императора Карла VI (сестре его жены) Софье Шарлотте Брауншвейг-Вольфенбюттельской. Брак этот трудно было назвать счастливым. Принцесса и после переезда в Россию оставалась отчужденной и далекой иностранкой, не желавшей сближаться ни с мужем, ни с царским двором. «Как к ней не приду, все сердитует и не хочет со мною говорить», - жаловался царевич в подпитии своему камердинеру Ивану Афанасьеву. Если Петр и рассчитывал, что она поможет ему наладить какое-то взаимопонимание с сыном и пробудит того от апатии, он просчитался. С другой стороны, немецкая принцесса оказалась вполне способна на то, что ожидалось от нее в первую очередь. В 1714 году у четы рождается дочь Наталья, после чего принцесса пишет Петру, что хотя она на этот раз и манкировала родить наследника, в следующий раз надеется быть счастливее. Сын (будущий император Петр II) действительно появляется на свет уже в 1715 году. Принцесса довольна и принимает поздравления, но вслед за тем состояние ее резко ухудшается и спустя десять дней после родов 22 октября она умирает.

Между тем уже через несколько дней первый сын родился и у жены царя Екатерины (он умер в четырехлетнем возрасте). Младенца также назвали Петром. В результате единственный до того наследник - Алексей - перестал быть таковым. Надо сказать, что царевич, вернувшись незадолго до того в очередной раз из-за границы (он лечился на водах в Карлсбаде), пребывал тогда в довольно странном положении. Он явно не вписывался в петербургскую жизнь, судя по всему, неизменно вызывал раздражение отца, от этого еще больше замыкался в себе и делал все невпопад. Немногочисленные поручения Петра старался выполнять буквально, но не проявлял при этом никакого воодушевления. В итоге царь, казалось, махнул на него рукой. Будущее рисовалось царевичу в мрачном свете. «Быть мне пострижену, и будет я волею не постригусь, то неволею постригут же, - делился он с близкими своими мыслями. - И не то, чтобы ныне от отца, и после его мне на себя того ж ждать… Мое житье худое!»

Изначально не испытывая большого желания жить той жизнью, которой жил отец, царевич к этому времени был уже просто не в состоянии преодолеть пропасть, углублявшуюся между ними. Он тяготился сложившимся положением и, как любой не очень сильный характером человек, уносился мыслями в другую реальность, где Петра не существовало. Ждать смерти отца, даже желать ее - страшный грех! Но когда глубоко верующий Алексей признался в нем на исповеди, он вдруг услышал от духовника Якова Игнатьева: «Бог тебя простит, и мы все желаем ему смерти». Оказалось, что его личная, глубоко интимная проблема имела и иное измерение: грозный и нелюбимый отец был еще и непопулярным государем. Сам же Алексей автоматически превращался в объект надежд и упований недовольных. Казавшаяся никчемной жизнь вдруг обрела какой-то смысл!

Разные европейцы

Вопреки распространенным представлениям Петр и его политика вызывали недовольство не только реакционных «приверженцев старины». Тяжело приходилось не только народу, изнемогавшему от поборов и не понимавшему ни целей бесконечных войн, ни смысла многочисленных нововведений и переименований. Духовенство с негодованием относилось к попранию традиционных ценностей и распространению на церковь жесткого государственного гнета. Представители элиты бесконечно устали от постоянных перемен и все новых обязанностей, возлагаемых на них царем, оттого, что нет и уголка, где можно было бы укрыться от беспокойного властителя и перевести дух. Однако всеобщий протест был как будто скрыт под спудом, проявляясь лишь в глухом ропоте, потаенных разговорах, темных намеках и неопределенных слухах. Ни на какие конкретные действия при жизни Петра недовольные были просто не способны. В эту атмосферу и погрузился царевич.

Да, порой протест против того, что делал Петр, приобретал форму «борьбы за традиции». Но он не сводился к отрицанию европейских ценностей хотя бы потому, что Европа не была чем-то единообразным и внешним по отношению к России. Интерес к европейской культуре в различных ее формах был свойствен отнюдь не только Петру, и проявился он не в конце XVII века, а раньше.

Анализируя круг чтения и интеллектуальные интересы царевича Алексея, американский историк Пол Бушкович пришел к выводу, что «борьба между Петром и его сыном происходила не на почве хрестоматийного конфликта между русской стариной и Европой. Оба они являлись европейцами, но разными европейцами». Петру была ближе северная, протестантская культурная традиция с ее рационализмом, ориентацией на практические знания и навыки и предпринимательским духом. Царевич же тяготел к более мягкой, спокойной и «игровой» культуре южно-европейского барокко. В каком-то смысле Алексей мог считаться человеком даже более европейски образованным, чем его отец. Во всяком случае, никакой культурной или религиозной пропасти между ними не существовало.

Это не означает, что Алексей не имел с отцом принципиальных расхождений в понимании того, как следует развиваться России. Политическая программа царевича, насколько можно судить по сохранившимся данным, сводилась к окончанию войны, сокращению армии и особенно флота и облегчению податей, и оставлению Санкт-Петербурга как столицы. Таким образом, наибольшее неприятие вызывало у него все то, что касалось образа Петра как завоевателя, покорителя и созидателя «нового мира», куда вход царевичу оказался заказан. Новая столица закономерно воспринималась как средоточие этого мира, и все с ним связанное (флот, Северная война, налоги, шедшие в основном именно на строительство Петербурга и войну) вызывало его неприятие. Тем самым царевич действительно готовился сыграть роль «созидателя наоборот», обратную символической роли отца.

Во что именно могло вылиться очередное «переименование всего», если бы он оказался на троне, сказать сложно, но, как показал опыт последующих царствований, едва ли речь могла всерьез идти о реальном, а не символическом отказе от достигнутого и возврате к мифической «московской старине». Примечательно, что большинство крупных деятелей, которые выражали сочувствие Алексею, не были и не могли быть сторонниками какой-либо традиционалистской «реакции». Как и у самого царевича, в их жизни и мировоззрении было слишком много «неотменимо нового». Чтобы убедиться в этом, достаточно перечислить некоторых из них: блестяще образованный рязанский митрополит Стефан (Яворский), выходец с Украины, считавшийся на Руси «иноземцем», крупный военачальник, фельдмаршал граф Б.П. Шереметев, сенатор князь Д.М. Голицын, позже прославившийся стремлением ограничить самодержавие, его брат, блестящий полководец и будущий фельдмаршал князь М.М. Голицын, сенатор и глава Военного комиссариата князь Я.Ф. Долгорукий, известный своей смелостью и неподкупностью, его родственник, военачальник и государственный деятель князь В.В. Долгорукий, сенатор и родственник самого царя граф П.М. Апраксин, сенатор М.М. Самарин, московский губернатор Т.Н. Стрешнев, сенатор граф И.А. Мусин-Пушкин. Это был цвет петровской элиты!

Перечисляя некоторые из этих имен, С.М. Соловьев приводит только две возможные причины их недовольства: засилье «выскочек» типа Меншикова и женитьба царя на безродной «чухонке» Екатерине. Но Меншиков в описываемое время уже во многом утратил свое влияние, а относительно Екатерины тот же В.В. Долгорукий, например, говорил: «Кабы на государев жестокий нрав не царица, нам бы жить нельзя, я бы первый изменил». Природа оппозиционности сановников была глубже и лежала не столько в личной, сколько в политической плоскости. При этом ни о каком подобном заговоре, видимо, не было и помину. Боявшийся своей тени Алексей совершенно не годился на роль главы заговорщиков, да и сочувствующие ему особого желания рисковать головой не проявляли.

Самому Петру масштаб недовольства стал ясен позже. В октябре же 1715 года между ним и царевичем состоялся обмен принципиальными письмами. Оба при этом находились в Петербурге, и переписка показывала не только глубину взаимного отчуждения, но и то официальное значение, которое придавал ей Петр. В первом письме царь упрекал сына в том, что тот не интересуется «правлением дел государственных», «паче же всего» воинским делом, «чем мы от тьмы к свету вышли, и которых не знали в свете, ныне почитают». В свойственной ему экспрессивной манере выражая тревогу о судьбе «насаженного и возращенного», Петр сетовал: «Еще ж и сие воспомяну, какова злого нрава и упрямого ты исполнен! Ибо, сколь много за сие тебя бранивал, и не точию бранил, но и бивал, к тому ж столько лет почитай не говорю с тобою; но ничто сие успело, ничто пользует, но все даром, все на сторону, и ничего делать не хочешь, только б дома жить и им веселиться…» Завершалось письмо угрозой лишить царевича наследства в случае, если он не «обратится».

Получив письмо, царевич бросился к близким людям. Все они, опасаясь худшего, посоветовали ему отречься. Спустя три дня Алексей отослал царю ответ, представляющий собой формальный отказ от короны в пользу только что родившегося брата Петра. Неудовлетворенный таким ответом царь отвечал, что никакие клятвенные отречения не могут его успокоить: «Того ради так остаться, как желаешь быть, ни рыбою, ни мясом, невозможно; но или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах».

В монастырь не хотелось, тем более что Алексей не на шутку привязался к Афросинье - крепостной своего воспитателя Никифора Вяземского. Неизменный советчик царевича Александр Кикин советовал соглашаться на постриг: «Ведь клобук не прибит к голове гвоздем, можно его и снять». В итоге в очередном письме к отцу Алексей заявил, что готов стать монахом. Ситуация явно зашла в тупик, поскольку и Петр не мог не понимать, что даже в монастыре сын представляет собой потенциальную угрозу. Желая потянуть время, он предлагает ему подумать обо всем. Однако спустя полгода уже из заграничного похода царь вновь требует немедленного решения: либо в монастырь, либо - в знак доброй воли измениться - приехать к нему в армию.

Бегство в Вену: несостоявшийся заговор

К тому времени у Алексея под влиянием Кикина уже созрел замысел - бежать за границу. Письмо царя давало удобный повод выехать в Европу. Объявив, что принял решение отправиться к отцу, царевич 26 сентября 1716 года покинул Петербург. А поздно вечером 10 ноября он был уже в Вене, явился в дом австрийского вице-канцлера графа Шенборна и, бегая по комнате, озираясь и жестикулируя, заявил ошарашенному графу: «Я прихожу сюда просить цесаря, моего свояка, о протекции, чтоб он спас мне жизнь: меня хотят погубить; хотят у меня и у моих бедных детей отнять корону… а я ни в чем не виноват, ни в чем не прогневил отца, не делал ему зла; если я слабый человек, то Меншиков меня так воспитал, пьянством расстроили мое здоровье; теперь отец говорит, что я не гожусь ни к войне, ни к управлению, но у меня довольно ума для управления…»

Чего хотел добиться царевич, явившись в Вену? Его действия явно были продиктованы отчаянием. Алексей бежал не для реализации каких-то замыслов (как когда-то Григорий Отрепьев - самозваный царевич Димитрий), а оттого, что его угнетало и страшило. Но попытка укрыться от реального мира, разумеется, была обречена на фиаско. Но, может быть, царевич стал игрушкой в руках враждебных отцу сил? Проведенное позже следствие, несмотря на жестокие пытки обвиняемых, не обнаружило никаких далеко идущих замыслов даже у самых близких к нему людей, непосредственно причастных к побегу: Кикина и Афанасьева. Правда, оказавшись за границей, царевич действительно с вниманием и надеждой следил за просачивавшимися из России слухами о растущем недовольстве царем и об ожидаемых в стране волнениях. Но этот факт лишь оттенял его собственную пассивность.

Ловкий дипломат П.А. Толстой уговорил Алексея вернуться из Неаполя в Россию (1717 год) Между тем австрийское правительство и император оказались в очень сложном положении. Петр достаточно быстро смог установить, где именно находится беглец, и направил в Вену эмиссаров - капитана А.И. Румянцева и многоопытного дипломата Петра Андреевича Толстого. Карлу VI было сообщено, что сам факт нахождения Алексея на территории его государства воспринимается царем как крайне недружественный по отношению к России жест. Для Австрии, воевавшей тогда с Османской империей и готовившейся к войне с Испанией, угрозы Петра не были пустым звуком. Алексею опять не повезло: в иных обстоятельствах его родственник-император мог бы попытаться разыграть столь неожиданно пришедшую в руки карту. К тому же австрийцы быстро убедились, что полагаться на Алексея нельзя. В результате Вена предпочла проявить уступчивость. Толстой получил возможность встречаться с Алексеем (к тому времени тот был переправлен в Неаполь) и использовать все свои таланты для того, чтобы склонить царевича к возвращению.

В ход пошли все средства. Роль пряника играли обещания царя простить сына, позволить ему жениться на Афросинье и отпустить на жительство в деревню. В качестве же кнута использовалась угроза разлучить его с любовницей, а также заявления одного из австрийцев (подкупленного Толстым), что император предпочтет выдать беглеца, чем защищать его силой оружия. Характерно, что, пожалуй, больше всего на Алексея подействовала перспектива приезда в Неаполь отца и встречи с ним лицом к лицу. «И так сие привело его в страх, что в том моменте мне сказал, еже всеконечно ехать к отцу отважится», - сообщал Толстой. Немалую роль, видимо, сыграла и позиция ожидавшей ребенка Афросиньи, которую Толстой сумел убедить или запугать. В итоге согласие на возвращение было вырвано неожиданно быстро.

Удача пришла к Толстому вовремя, поскольку в какой-то момент Алексей, усомнившийся в готовности австрийцев защищать его, попытался вступить в контакт со шведами. Для главного врага Петра, короля Карла XII, находившегося в катастрофическом положении, это было настоящим подарком. Решено было обещать Алексею армию для вторжения в Россию, однако для начала переговоров шведам просто не хватило времени. Стоит, впрочем, заметить, что этот поступок царевича, действительно содержавший все признаки государственной измены, не всплыл на последующем следствии и остался неизвестен Петру.

Из пыточных речей Алексея

1718 июня в 19 день царевич Алексей с розыску сказал: на кого-де он в прежних своих повинных написал и пред сенаторами сказал, то все правда, и ни на кого не затеял и никого не утаил…

Дано ему 25 ударов.

Да июня ж в 24 день царевич Алексей спрашиван в застенках о всех его делах, что он на кого написал своеручно и по расспросам и с розыску сказал, и то ему все чтено: что то все написал он правдуль, не поклепал ли кого и не утаил ли кого? На что он, царевич Алексей, выслушав того всего именно, сказал, что-то все он написал, и по расспросам сказал самую правду, и никого не поклепал и никого не утаил…

Дано ему 15 ударов.

Последняя встреча

Встреча отца и сына произошла 3 февраля 1718 года в Кремлевском дворце в присутствии духовенства и светских вельмож. Алексей плакал и каялся, Петр же вновь обещал ему прощение при условии безоговорочного отказа от наследства, полного признания и выдачи сообщников. Следствие началось фактически уже на следующий день после церемониального примирения царевича с отцом и торжественного отречения его от престола. Позже специально для расследования предполагаемого заговора была создана Тайная канцелярия, во главе которой оказался все тот же П.А. Толстой, чья карьера после успешного возвращения Алексея в Россию явно пошла в гору.

Первым жестоким пыткам были подвергнуты те, чья близость к царевичу была хорошо известна: Кикин, Афанасьев, духовник Яков Игнатьев (все они были затем казнены). Арестованный поначалу князь Василий Долгорукий отделался ссылкой. Параллельно допрашивались мать царевича Евдокия (в монашестве - Елена) Лопухина и ее близкие, и хотя никакой их причастности к бегству установлено не было, многие из них поплатились жизнью за надежды на скорую смерть Петра и воцарение Алексея.

Первая волна разбирательств и репрессий завершилась в Москве, и в марте Алексей и Петр перебрались в Петербург. Однако следствие на этом не завершилось. Толстой чувствовал настойчивое желание царя увидеть в сыне главу заговора и стремился этот заговор найти. Кстати, именно события этого периода следствия изображены на известной картине Н.Н. Ге. Переломными оказались показания Афросиньи о мыслях и словах царевича за границей: о его надеждах на бунт или скорую смерть отца, о письмах, которые он направлял в Россию архиереям, желая напомнить им о себе и своих правах на престол. Имелся ли во всем этом «состав преступления»? Конечно, в вину Алексею ставились в основном замыслы, а не дела, но, по тогдашним правовым представлениям, принципиальной разницы между тем и другим просто не было.

Несколько раз царевича пытали. Сломленный задолго до физических истязаний, он как мог стремился выгородить себя. Изначально Петр был склонен возлагать вину на мать Алексея, его ближайших советчиков и «бородачей» (духовенство), но за полгода следствия выявилась картина столь масштабного и глубокого недовольства его политикой в среде элиты, что о наказании всех «фигурантов» дела не могло быть и речи. Тогда царь прибег к стандартному ходу, сделав подозреваемых судьями и возложив на них тем самым символическую ответственность за судьбу главного обвиняемого. 24 июня Верховный суд, состоявший из высших сановников государства, единогласно приговорил Алексея к смерти.

Мы, вероятно, никогда не узнаем, как именно умер царевич. Его отец был менее всего заинтересован в разглашении подробностей неслыханной казни собственного сына (а в том, что это была именно казнь, сомнений почти нет). Как бы то ни было, именно после смерти Алексея преобразования Петра становятся особенно радикальными, нацеленными на тотальный разрыв с прошлым.